Отчий дом
Шрифт:
— Что ты будешь делать! — вздыхал Петр Петрович. — Песни люблю до страсти, а петь не умею. Как запою, так щеглы мои в обморок падают. — Он взглянул на две клетки с щеглами и добавил: — От зависти, должно быть.
Женщины смеялись. Петр Николаевич заводил новую песню, не поднимая глаз и не переставая водить по доске рубанком:
Бурное море — широкий Байкал, Верный корабль — омулевая бочка. Эй,Потом пела Наденька, и Маргарита Викторовна переглядывалась то с Петром Петровичем, то с сыном.
— Давно хотел я у тебя спросить, Петр, — сказал Петр Николаевич, откинув движением головы мягкие пряди волос, и почему-то поднял рубанок. — Помнишь, ты читал мне «Буревестника»? Я перебирал в памяти его дивные слова, когда был на своей «колбасе» в воздухе, перед бурей…
— Максим Горький еще одну песню сочинил, — произнес Петр Петрович, сверкнув взглядом — «Песня о соколе».
— Прочти, друже, если помнишь, — попросил Петр Николаевич.
— Если помню! — возмущенно встряхнул плечами Петр Петрович и начал, медленно и зловеще растягивая слова:
— «Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море».
Петр Петрович весь встрепенулся, изобразив на лице и в голосе тревогу, боль, смертельную тоску:
— «Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови и перьях…»
Наденька вздрогнула и замерла. Петр Николаевич глядел на друга, не мигая.
— «Что, умираешь?
— Да, умираю! — ответил Сокол, вздохнув глубоко. — Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!»
Петр Петрович вновь изобразил скрипучий, неизмеримо противный голос:
— «Ну что же — небо? Пустое место… Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно… тепло и сыро!»
Петр Николаевич видел и острые камни в сыром ущелье, и подползавшего к смертельно раненному соколу ужа, и как гордый сокол последний раз пошел к обрыву…
Наденька закрыла глаза. Сокол летел в бездну на ревущие, одетые пеной волны. А голос Петра Петровича гремел металлом:
— «…И грозно волны о берег бились. В их львином реве гремела песня о гордой птице… Безумству храбрых поем мы славу!»
Маргарита Викторовна прижалась к Наденьке, по лицам обеих женщин текли слезы.
— «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы песню!»
В наступившей тишине было слышно, как тонко прозвучал далекий пароходный гудок да заплакал ребенок в соседнем дворе. Петр Николаевич выпрямился, весь насторожился, будто ожидал снова услышать эти
— Да ведь эт-то же… музыка! — произнес наконец. Петр Николаевич. — Героическая симфония, лучше которой я ничего не слышал!
Глаза Петра Николаевича стали густо-густо синими: это случалось всегда, когда он волновался.
— Не только музыка, Петюша… — отозвался Петр Петрович после долгого молчания, и Петру Николаевичу показалось, что он обиделся. — Не только симфония.
Петр Петрович умолк, прошелся по веранде, проверил, нет ли кого-нибудь постороннего во дворе, и еще тише, почти шепотом продолжал:
— Я видел ее в прокламациях, я учил ее по ним.
Петр Николаевич быстро заработал рубанком. Теплые, шелковой мягкости стружки ласково касались пальцев. В душе звучали гордые, окрыляющие слова:
«Безумству храбрых поем мы песню!»
Странно, чем больше смирялась Наденька с трудными и безуспешными попытками Петра Николаевича стать летчиком, чем больше свыкалась она с мыслью, что «Петра не уговоришь и не переубедишь», тем день ото дня тревожней и грустней становилась Маргарита Викторовна.
Петр Николаевич не берег здоровья, читал и производил расчеты до поздней ночи, а часто и до утра. Однажды на рассвете она застала его задремавшим на стуле, но едва скрипнула под ногами половица, как он поднял голову и снова стал работать логарифмической линейкой.
«Петенька… К чему только приведет твоя затея? — печально размышляла мать. — Уж больно много на твоем пути тяжелых камней». Она знала резкость и прямоту Петра, унаследованные им от отца. Оттого и страшно было за него. Спины гнуть перед начальством Петя не умеет, режет правду в глаза, а с такими качествами офицеру трудно продвинуться по службе. Отца Пети, Николая Федоровича, всю жизнь продержали в воспитателях кадетского корпуса, начальство называло его «злоязыким», «дерзким», «непочтительным». А за что? За то, что не умел кривить душой.
Когда Петя учился еще в корпусе, Маргарита Викторовна рассказывала как-то сыну о мытарствах отца из-за его трудного характера.
— Молодец батя мой! Жаль, что не помню его. И я таким буду!..
Ох, материнское сердце! Сколько разных, самых противоречивых чувств бередят его, сколько печали, боли, тревоги, ласки, страха, восторга, уныния, веры сменяется в нем при раздумьи о детях, о жизни — большой, трудной и неизвестной, что ждет их впереди.
Ведь жизнь — безбрежная, неоглядная река с опасными порогами и водоворотами, с могучим и быстрым течением, с частыми бурями и штормами. Кто знает, удастся ли справиться юным пловцам с крутыми, беспощадными волнами!..