Отчий дом
Шрифт:
Петр Николаевич, снова затая дыхание, подвинул правую ногу вперед… Еще чуточку. Еще… Чуть-чуть наклонил ручку вправо. Аэроплан едва заметно наклонился и стал поворачивать вправо. Петр Николаевич выровнял его и все движения повторил сначала. Аэроплан слушался. Слушался! Бурная волна счастья подкатила к сердцу.
— Ого-о-го-о! — кричал он, подражая Нелидову. — Ого-о-го-о!
Механик понял его, но сидел безучастно: его немилосердно тошнило, особенно в те мгновенья, когда аэроплан проваливался
Петр Николаевич посмотрел вниз слева, потом справа. Где же аэродром? Дал левую ногу и наклонил ручку влево. Аэроплан повернул влево. Вдали показалось здание Балтийского вокзала. Вон он где! Стоякин, верно, ругается, поминая всех святых и чертей.
Нестеров взял курс на вокзал. Страх снова начал просачиваться в душу. «Сяду как?..»
Перед глазами встало лицо Вачнадзе с окровавленным ртом…
Вот и аэродром с белыми проплешинами взлетной и посадочной полос. Петр Николаевич медленно-медленно убавил газ — не дай бог заглохнет мотор! — и пошел на снижение.
Раздался протяжный и противный свист. Петр Николаевич сообразил, что снижается с большой скоростью и убавил угол. Свист прекратился. Нестеров почувствовал, как прилипла к спине рубашка. В шею жарко дышал Нелидов.
Слева мелькнуло белое посадочное полотнище. Мотор гудел по-шмелиному ровно и глухо. С присвистом стрекотал на малых оборотах винт.
Петр Николаевич замер: вот-вот аэроплан должен коснуться земли колесами. Плавно выбрал ручку на себя. Толчок. Аэроплан катится по земле… Сел!
— Ого-о-го-о! — протяжно и ликующе протянул Нестеров. — Ого-о-го-о!
Ему нравится самому этот могучий, лихой, торжествующий возглас. Он похож на музыкальную гамму. До-ре-ми-фа!
Петр Николаевич отстегнул привязные ремни, выключил мотор. Аэроплан окружили офицеры.
— Спасибо, поручик! — сказал Стоякин, пожимая руку Нестерову. — Не подвел. Сел на три точки!
Нелидов с трудом выбрался из «Фармана» и пошел шатаясь, как пьяный.
— Укачало! — смеялись офицеры.
Петр Николаевич смотрел ему вслед с ласковой задумчивостью…
По вечерам, когда солнце медленно клонилось к закату и в воздухе стояла необыкновенно безмятежная, задумчивая тишина, любили жители Гатчины наблюдать полеты авиаторов. Аварии и катастрофы были столь часты, что люди расценивали каждый полет единоборством гордого человеческого духа с неукротимой и капризной стихией неба.
Перрон Балтийского вокзала и привокзальный сквер заполняли густые толпы народа.
Прежде с уст не сходило имя «бога аэродрома» поручика Стоякина. Теперь появился у публики новый кумир — поручик Нестеров.
Мотористы во главе с Нелидовым к своим восторженным рассказам о поручике Нестерове примешивали
Передавали, будто из Петербурга приезжал какой-то фабрикант, слезно молил заключить с ним контракт на любых условиях — только согласись, мол, летать за плату над одним из столичных ипподромов. И будто Нестеров ответил ему так:
«Вы сказали — на любых условиях? Хорошо! Тогда вот мое условие: раздайте рабочим весь свой капитал, тогда я, может, и стану иметь с вами дело!»
Вачнадзе передал однажды этот ходивший в народе рассказ Нестерову. Тот польщенно рассмеялся, потом задумался.
— Пожалуй, так… — сказал он тихо.
— Что «так»? — не понял Вачнадзе.
— Полезно запомнить, говорю, на будущее. Теперь я знаю, что ответить, если…
— А-а… — улыбнулся Вачнадзе.
…В этот мягкий субботний вечер публики собралось больше обычного: питомцы Стоякина после тренировочных полетов сдавали экзамены на звание «пилота-авиатора». Посторонние люди бродили у ангаров, подходили к аэропланам и с опаской щупали крылья…
У крайнего ангара стояли Зарайский и жена Стоякина.
— Благослови, Вероника, — произнес он тихо. — Сейчас мне лететь…
Он сказал это неожиданно просто, без обычной рисовки, и Вероника Петровна настороженно улыбнулась:
— Что же… Желаю тебе удачи, Ника.
— Удачи! — вздохнул он. — Она неуловима, как дерзкая и хитрая птица.
— Плохой из тебя птицелов! Нестеров, вон, держит уже ее за крылья.
Зарайский со злобной проницательностью заглянул в ее прищуренные глаза.
— Когда ты кончишь охотиться на птицеловов! — сказал он раздраженно. — Ты думаешь — я летаю хуже этого нижегородского голубятника?
— Я ничего не думаю, — ответила она с небрежностью, в которой сквозил сарказм. — Я только помню, как месяца два тому назад ты струсил, побоявшись взлететь, и все свалил на механика.
— Ложь! — вскрикнул Зарайский с болезненной гримасой, словно его ущипнули. — Это выдумал Нестеров, а Стоякин поверил ему.
— Во всяком случае, ты должен благодарить меня, — ее губы изогнулись не то жалостливо, не то брезгливо. — Стоякин намеревался тебя выгнать…
Зарайский задумался. Что влекло его к этой изрядно помятой чувственными излишествами даме?.. Красота? Он мот найти женщину в стократ красивее. Острый, кокетливый, временами безжалостный ум? Отчасти так. Поначалу ему было только забавно, не более, что Вероника Петровна затеяла с ним игру, чем-то напоминавшую забаву кошки с мышью, но только с той разницею, что трудно было сказать, кто у кого чаще бывал в зубах.