Отчий дом
Шрифт:
Потом он стал испытывать неодолимую потребность встречаться с ней, слушать ее милые колкости и временами украдкой заманивать ее, как в силки, на вечер в отель. Он приохотился к этой любви в украдку, хотя ни для кого, в том числе и для Стоякина, связь Зарайского с Вероникой Петровной не была тайной.
Подумать только, что Вероника, которую он знал еще девушкой, наивной и взбалмошной, превратилась теперь в женщину, владеющую колдовством непонятной и прямо-таки царственной власти над ним!
— Мне смешны потуги принудить меня
— Как? — удивился он вполне искренне. — Разве у нас не любовь?
Она долго хохотала, ероша его старательно уложенную прическу.
Теперь Вероника Петровна словно продолжала начатый давно разговор.
— Ах, юноша!.. Ты никогда не сумеешь любить, потому что у тебя холодное сердце эгоиста. Когда любят, отдают своей любви все и не жалуются на лишения. Стоякин, тот любит, да!.. Сколько я… мы доставили ему терзаний, — а терпит! О себе не говорю. Я не отношусь к тем женщинам, которые отдают любви все, что имеют, а потом жалуются, что их обокрали!..
Она стояла против него — стройная, гибкая, насмешливо-недоступная. Такою она всегда нравилась ему, возбуждая желание сломить эту недоступность, погасить эту усмешку превосходства победительницы.
— И все-таки, Вероника, в твоих словах слышится жалоба, — тихонько ужалил ее Зарайский.
— Ошибаешься. Сегодня, может быть, последний раз подвергаю я испытанию чувство твое…
— Чего же ты от меня требуешь? — спросил он, нервно теребя ремешок, отчего все время подпрыгивал кортик.
Вероника Петровна понизила голос до шепота:
— Ты должен сегодня доказать, что летаешь не хуже, а лучше Нестерова. До сих пор твою удаль видели лишь в ресторанах. Иной раз приходит в голову мысль: не научиться ли мне летать? Я бы показала тебе, что такое храбрость!..
— Кабы не «бы», то и мухомор годился б в грибы! — засмеялся Зарайский.
Вероника Петровна обиженно отвернулась. Он быстро взял ее напудренную, пахнущую ландышем руку и, поцеловав, проговорил тем хорошо знакомым ей бархатистым голосом, который появлялся у него всегда, когда ему самому казалось, что он вовсе не напускает на себя храбрость:
— Обещаю, Вероника. Я утру нос этому… этому…
Он не докончил. Подбежал коренастый солдат с рыжими прокуренными усами и, вытянувшись, доложил:
— Ваше благородие! Господин поручик просют вас до себе!
Зарайский кивнул Веронике Петровне и побежал, задыхаясь от волнения…
Члены экзаменационной комиссии стояли возле посадочных полотнищ. Среди них был и начальник школы подполковник Ульянин. На маленьком раскладном стульчике сидел приехавший из Петербурга председатель комиссии полковник Найденов.
Стоякин быстро подошел к полковнику Найденову и, отдав честь, доложил:
— Первым держит экзамен на звание пилота-авиатора поручик Нестеров!
— Начинайте, начинайте! — заторопил Найденов. — А то, не дай
Стоякин взмахнул флажком, и Петр Николаевич, ждавший сигнала в «Фармане» с работающим на малых оборотах мотором, порулил к старту. Он уже хорошо освоился с аэропланом, и каждый полет имел свою неповторимую прелесть.
И все-таки он волновался. Такое же состояние испытывал он, когда пел на людях любимые романсы или народные песни. Сердцу было легко, вольготно, и вместе с тем брала оторопь: «А вдруг сорвусь?»
Стоякин, заменяя стартера, взмахнул флажком снова. Нестеров подвинул бензиновый сектор. Мотор затрещал, унося аэроплан вперед.
Петр Николаевич оторвал машину от земли, в сотый раз кляня дурацкое упрямство высокого начальства, не позволявшего срубать деревья. Говорили, что эти березы были посажены по велению императрицы Александры Федоровны.
Почувствовав по теплым потокам воздуха, бившим в лицо, что скорость достаточная, сделал глубокий крен и развернулся с той плавной и быстрой легкостью, по которой гатчинцы уже безошибочно узнавали пилота.
Полковник Найденов отодвинул на затылок фуражку с овальными летными очками над козырьком и, вынув надушенный носовой платок, вытер белый, с залысинами лоб.
— Он у вас сорвется, если не через пять, то через десять минут, — сказал он с раздражительностью высокого начальственного лица, которое, случись сегодня кому-нибудь разбиться, будет иметь неприятное объяснение с самим военным министром. — Теперь я вспоминаю этого безумца, приносившего ко мне преглупый проект своего аэроплана.
— Не извольте беспокоиться, господин полковник, — заметил Ульянин. — Нестеров зарекомендовал себя у нас отличным учлетом.
Петр Николаевич сделал предусмотренные программой десять восьмерок с набором высоты сто метров. Оставался получасовой полет. «Что же, я и буду полчаса на людей скуку нагонять?» — подумал он, приметив, как густеют толпы зрителей на аэродроме и на перроне вокзала. Он вспомнил, как недавно на Корпусном аэродроме в Петербурге летали русский летчик Абрамович и молодой голландец Фоккер. Они делали не допустимые по инструкциям виражи, и Петр Николаевич долго рукоплескал от восторга. Это было именно то, что проповедовал в школе он сам и за что подвергался постоянным насмешкам.
Он набрал высоту пятьсот метров и заложил крутой левый вираж. Потом выровнял машину и подвинул правой ногой, одновременно ручку наклонив вправо. Попеременно врезались в небо то правое, то левое крыло.
Не видали еще гатчинцы подобных полетов! Обычно аэроплан медленно, почти незаметно для наблюдающих с земли, поворачивался и, казалось, не летел, а висел в небе. И это было понятно: аэроплан не велосипед, с которого, если упадешь, через минуту поднимешься и, отряхнув пыль, поедешь дальше. На аэроплане летчик все время балансирует над пропастью…