Отцовский двор спокинул я (рассказы)
Шрифт:
Пока греется на плите зайчатина, сообщают новость печальную:
– Бабу Мотю убили. Васька Курунин, Петра сынок. Денег не дала бабка на бутылку. Может, попугать хотел... Стрельнул через окошко - и конец.
– Уеду я, уеду...
– говорит жена Майора.
– Он же к нам приходил, тоже просил денег, но мы не дали. Петро на неделю уехал и всем наказал: денег не давайте. Он приходил, просил, мы проводили. А потом слышали выстрел. Как раз кино сели смотреть, слышали выстрел. Но плохого не подумали. Мало ли кто стрельнет. А уж на другой день к вечеру кинулись - бабки нет. То зайдет, или в окно ее видишь.
– всхлипнула жена Майора.
– Пристрелят тут, и никто не узнает. Будешь лежать.
– В городе быстрей прихлопнут, - хмыкнул муж.
– Там мастеров...
Мужики выпили по рюмке, поспела зайчатина.
– Говоришь, волки...
– оживился Майор.
– Значит, надо устроить засаду. Приморозим дохлину, засядем...
– Сами приморозитесь, - встряла жена.
– Как та дохлина.
– Нашла кого заморозить... Нет, мы их поучим.
Разговор старших об охоте да жалобы женщины быстро наскучили мальчику, тем более что вокруг лежал людный хутор.
– Пойди, земеля, побегай, - заметив его нетерпение, сказал Майор. Хлебовозку увидишь, шуми. К Вьюркам сбегай, у них весело.
– Очень весело... Приходила нынче Вьюркова за солью. Жалится: плохо без колхоза. Раньше старших - в школьный интернат, на всю зиму, там их и одевают и кормят, голова не боли. А младшим - с фермы дробленки. Кашу на всю орду. А нынче - интерната нет, в школу не ездят, ферму закрыли, дробленки нет. Вот и плачет...
– Молодые, здоровые...
– горько вздохнул Майор.
– Мне бы их годы, полон двор бы скотины навел.
– Кто о чем...
– укорила его супруга.
Но муж не слышал ее:
– Такие молодые... Сарай на дрова сожгли. Жалобы пишут Ельциной. Раньше Терешковой писали, нынче Ельциной... Грамотные. А работать не хотят. Колхоз кончился - по миру пошли... Где выпросят, где украдут. У тебя - быка, у меня телушку... Чечены... Сами стали хуже чеченов. Все прут.
Мальчик оставил старших с их разговорами и заботами и вышел во двор. К Вьюркам идти не хотелось. Там - все кричат, все орут, грязь и вонь. Он просто выбрался из дома и со двора, завернул за медпункт и с пригорка, от разбитого клуба, стал глядеть в ту сторону, где меж холмами, совсем недалеко, лежала тоже снежная бель, уже не земная. Это был Дон, большой и широкий, от меловых обрывистых круч на этом берегу до густого леса на том. Издали, даже через снежный покров, мальчик, казалось, видел прочный панцирь зеленоватого прозрачного льда, от берега к берегу. Под ледяной толщей - темная немереная глубь с рыбами. Не той мелочью, что попадается в вентеря на своей речке. Щука плывет, как бревно. Сомы - еще больше. Они уток живьем глотают. Придет лето, и они с дедом приедут сюда рыбачить. Возьмут у Майора лодку и поплывут. За Доном, в лесу, - глубокие озера. Теперь они тоже под снегом, под толстым льдом. В темной воде - рыбы, но другие. Мальчик видел их: больших золотистых карасей, дремлющих в зимнем покое.
– Сына...
– окликнули его.
– Моя сынушка... Ты либо первый за хлебом?
Очнувшись от грез, мальчик увидел старую женщину, укутанную в большой теплый платок.
– Первый. А за мной - Майор, - ответил он.
– Буду за вами. А привезут хлеб?
– Женщина щурилась, разглядывая
– Борисов, - ответил мальчик свою фамилию.
– Борисы?.. Не накину умом...
– Мы живем на Теплом хуторе.
– Догнала, догнала... Пономаря внучок. За хлебом приехал? Волки вас там не поели?
– серьезно спросила она.
– Нет. Они наших собак поели, Тобика и Жучку. Дед их пугает. Стрельнет, стрельнет, и они убегут. А на тот год у нас будут другие собаки, от Найды, большие. Они с волками сладят...
Понемногу стекался народ, занимая очередь. Потом пришла жена Майора с известием:
– Выехали из Малой Голубой. Хлеба везут много.
– Дал бы бог, доехали... Набраться бы... Надоели джуреки.
Когда синяя будка машины-хлебовозки показалась на холме, народ взволновался: стали делить хлеб, прикидывая, по сколько буханок давать в одни руки.
– Тот раз первые похватали, а картулевские припоздали и с таком ушли.
– Не будут дремать...
– Надо по норме: три буханки на руки, мало - становись снова в очередь.
– Будем кружиться, как овечки?
– Умом рухнулась. Три буханки. Мы за присест две съедаем.
– Тогда на вас пекарни не хватит. Свой хлеб заводи.
Машина подъехала. Выстроились в очередь, готовя мешки. Кричали:
– По три на руки!
– По пять!
– Вволю давайте!
– Не шумите! Всем хватит!
– успокоил шофер.
– Еще и назад повезу.
Он открыл двери будки, пахнуло хлебным духом. И хотя видел народ полные лотки, но ворчал, глядя, как старый Пономарь держит мешок, а в нем, как в прорве, пропадают за буханкой буханка:
– Восемь... десять...
– Хорош!
– Двенадцать, тринадцать...
– Все готовы сглонуть... Помещики... А с Картулей подъедут...
Старый Пономарь молчал. Майор заступился:
– Не шумите, человек издаля приехал.
Мешок хлеба набрали, отнесли в трактор. А пока то да се: с Майором и женою его прощались, забирали мороженую огромную щуку, которая в кабину не помещалась, пришлось ее сзади привязывать.
– Прибуду, - обещал Майор.
– Днями прибуду. Устроим засаду. Всех выбьем. А потом гульнем, песняка поиграем. Верно, земеля?
– подмигнул он мальчику. Нашу сыграем. "Проснется день красы моей, - воздел он руку.
– Ой-ды, просне... Ой-ды..."
Пока собирались, прощались, очередь у хлебовозки растаяла. Последние нагружались уже без крику и шуму, под завяз.
Старый Пономарь подъехал к хлебовозке, спросил:
– Еще дашь? Ко мне ребята надъезжают, Калмыков Алексей, Зимаков, какие в землянке живут, на Есауловском провале. Они просили...
– Забирай под гребло. Ждать никого не буду. Значит, им не надо, картулевским. Поднимется сипуга, застряну.
Начинало и впрямь понемногу мести. Ветер шел с Дона. По склонам холмов дымила низовая поземка.
Набрали еще мешок. Шофер попросил:
– Вы не спешите. Я поеду, погляди, пока я на бугор заберусь. Резина лысая, цепей нет, гальмует. Застряну, а трактора где? Нету.
Он поехал. Синий фургон осторожно карабкался по белой горе и белой дороге. Синий трактор ждал, пока он взберется. Потом тронулись. В кабине сладко пахло хлебом.