Отечественная война 1812 года. Школьная хрестоматия

Кошель Петр Агеевич

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златые игры первых лет

И первых лет уроки, —

Что вашу прелесть заменит?

О, родина святая,

Какое сердце не дрожит,

Тебя благословляя?

От этих последних стихов, казалось, действительно все задрожали. Голос читающего перешел в какой-то молитвенный тон, отзывавшийся и плачем и восторгом. На лицах слушавших горело и дрожало умиление. Дурова, спрятавшись за Бурцева и закрыв

лицо руками, вздрагивала всем телом — она глухо рыдала. Все были так глубоко потрясены и мелодией голоса читавшего, и прелестью и музыкою стиха; мысль, положенной в этот стих, до того глубоко выражала душевное настроение каждого; всем, пережившим ужасы последних дней за эту именно родину, до того она казалась теперь дорогою с ее полями и родными холмами, полными кровью их товарищей, этот милый свет родного неба, эти знакомые потоки, замутившиеся о г родной же крови, и «златые игры первых лет и первых лет уроки» — все это теперь, и именно теперь, до того глубоко выражала душевное настроение каждого, что гармонические строфы, прочитанные гармоническим, полуплачущим голосом, вызвал какой-то стон восторга. Никто сначала не заметил за общим потрясением, а когда заметили, то не поверили, что Бурцев, этот всесуетный повеса и пьяница, — горько плакал, сидя на корточках и мотая всклокоченной головой, как это обычно и невольно делают люди, когда плачут о чем-либо безнадежно. Никто не заметил и того, что из-за спин и застывших от внимания лиц солдатиков, которые подвинулись к костру и, держась несколько в отдалении, в тени, жадно вслушивались в каждое певучее, знакомое их сердцу слово читавшаго и как-то по-детски моргали глазами, боясь шевельнуться и громко дохнуть как на смотру, — что из-за спин солдатиков выглядывало худое, морщинистое и загорелое лицо с седыми, нависшими на маленькие, глубоко сидевшие подо лбом глаза, бровями — лицо Платова, которого хотя солдатки и узнали и посторонились было от него, но он знаком показал им, чтоб они не трогались и стояли бы по-прежнему смирно, не обращая на него внимания.

Долго не могли прийти в себя слушатели; но когда первый немой восторг прошел, все шумно начали хвалить молодого поэта, благодарили его, жали ему руку, придвигались к нему все теснее и теснее. У Давыдова лицо подергивало — так поражен он был неслыханной задумчивостью и неслыханной же мелодией стиха. Все начали просить: «Дальше, ради Бога, дальше!»

Ободренный неожиданным успехом, Жуковский стал смелее перелистывать книжку.

— Это еще не кончено — не совсем гладко — разве это? — тихо говорил он как бы сам с собою. — Вот это, кажется, конечно — это...

Хвала наш вихорь-атаман,

Вождь невредимых, Платов!

Твой очарованный аркан

Гроза для супостатов.

Орлом шумишь по облакам,

По полю волком рыщешь,

Летаешь стражом в тыл врагам,

Бедой им в уши свищешь:

Они лишь к лесу — ожил лес.

Деревья сыплют стрелы,

Они лишь к мосту — мост исчез.

Лишь к селам — пышут села.

Солдаты

заворошились и оглянулись. Сквозь их кучку протискивался, торопливо и нервно дергая себя за седой ус, Платов: по лицу атамана текли слезы, и он громко, как-то сердито сморкался, шагая через ноги сидевших у костра офицеров и пробираясь к Жуковскому. При виде атамана произошло общее смятение; многие с изумлением вскочили с мест.

— Сидите, пожалуйста, сидите, господа! — торопливо успокаивал старик. — Я к вам тоже... я вот к ним... не знаю, как имя-отчество...

И старик порывисто обнял молодого, окончательно смутившегося поэта, который узнал Платова.

— Не стою этого, мой друг, не стою, — говорил расчувствовавшийся атаман: — Я совсем не стою... Спасибо — похвалили, хоть и не заслужил, ей-Богу, не заслужил...

Жуковский бессвязно бормотал что-то; Давыдов вежливо подошел к старику и попросил не побрезговать их кружком — выкушать с господами офицерами стакан чаю или чару хорошего вина. Старик благодарил, жал руки, утирал глаза, сморкался все также громко и быстро, как быстро он все делал. Ему очистили место около Давыдова, который казался хозяином в этой импровизированной гостиной у костра.

— Что прикажете, ваше превосходительство, — вина?

— Винца, винца, мой друг, спасибо... Погреюсь у вас и послушаю вот их...

Ему отрекомендовали Жуковского. Старик кой о чем спросил его; снова благодарил за лестные стихи, которых он не заслужил... Старик сегодня утром был огорчен замечанием главнокомандующего, что будто бы он, Платов, недостаточно распорядительно действовал при удержании неприятеля после выступления из Можайска наших главных сил: старика грызло это замечание; не давало ему покоя — и вот эти стихи росой пали на его огорченную душу.

Когда смятение улеглось, и Платов высморкался в последний раз так энергически, как будто бы послал свой нос на штурм, Жуковский снова завел своим певучим голосом:

Хвала бестрепетным вождям!

На конях окрыленных

По долам скачут, по горам

Вослед врагов смятенных;

Днем мчатся строй на строй; в ночи

Страшат, как привиденья:

Блистают смертью их мечи,

От стрел их нет спасенья;

По всем рассыпаны путям,

Невидимы и зримы,

Сломили здесь, сражают там,

И всюду невредимы.

Наш Фигнер старцем в стан врагов

Идет во мраке ночи;

Как тень прокрался вкруг шатров,

Всё зрелы быстры очи...

И стан еще в глубоком сне,

День светлый не проглянул —

А он уж, витязь, на коне.

Уже с дружиной грянул.

Сеславин — где ни пролетит

С крылатыми полками,

Там брошен в прах и меч, и щит,

И устлан путь врагами.

Давыдов, пламенный боец,