Отечество без отцов

Зурмински Арно

После того, как толстушка, отрешившись от всего, наконец, покончила со столь важным делом, она удосужилась еще выпить прямо из бутылки шлубберхенского темного пива. И только затем пододвинула ему оставшееся от трапезы яйцо.

— Солдатам тоже ведь нужны силы, — на диалекте подбодрила она его.

В одной из ее корзин кто-то начал копошиться. Когда женщина приподняла тряпицу, то он увидел курицу-пеструшку, которая, наклонив голову в сторону, растерянно смотрела на него так, будто он должен был понимать куриный язык.

Женщина стала рассказывать, что в этом году куры стали высиживать цыплят раньше срока.

— Одному Богу известно, что бы это могло значить, — произнесла она.

Во всяком случае,

эта курица уже неделю сидит на пятнадцати яйцах. Поскольку мороз может случиться, когда вылупятся цыплята, то она решила для надежности отвезти несушку вместе с яйцами к своей сестре в Гердауен, где имелся теплый сарай.

— Чего только не сделаешь ради этих птичек! — сказала она.

В разговорах о курах, цыплятах и яйцах они коротали время. Женщина относилась к тому сорту людей, о которых на восточно-прусском наречии говорят:

— Она весь день напролет болтала, а толком ничего не сказала.

Действительно, говорила она без умолку. О том, что сейчас домашняя птица наперечет, а некоторые умудряются курицу целиком класть в суп для варки. Яйца пока еще есть, однако те, что нынче у власти, издали приказ сдавать по шесть десятков яиц от каждой курицы ежегодно, потому что господа в Берлине, где, как известно, куры не гуляют по улицам, тоже иногда хотят полакомиться яичницей-болтуньей. Женщина желала знать, несутся ли куры также и в России, какого они там цвета, и правда ли, что петухи там кукарекают точно так же, как у нее дома? Она с удовольствием выслала бы свояку, воюющему под Ленинградом, посылку с яйцами, но они придут к нему уже в виде тухлой яичницы.

Так в разговоре о курах и яйцах он сам того не заметил, как поезд стал постепенно сбавлять ход. Деревья и дома проплывали мимо со скоростью неторопливо двигавшейся повозки, люди, смотревшие вслед поезду, теперь были отчетливо видны, некоторые из них приветствовали поезд взмахом руки. Движение замедлилось, время тоже приостановилось, оно убывало подобно каплям, и когда поезд, пыхтя из последних сил, вполз на вокзал, часы Роберта Розена показывали десять минут пятого. В России в это время начало уже смеркаться, а здесь солнце зависло между двумя железнодорожными светофорами, одаривая приятным теплом.

Это был тот же самый вокзал, на котором их встречали так шумно и весело год тому назад. Между этими двумя датами пролегла белая вечность России. Тем не менее, ему удалось пережить этот год, и он ощущал себя абсолютно здоровым. От русских вшей он избавился, чего, правда, нельзя было сказать об осевших в памяти геройских могилах по обочинам дорог на Востоке. Настроение у него было хорошим, и он чувствовал, что готов пойти к алтарю вместе с Эрикой Камински.

Духовой оркестр в этот раз его не встречал. Те немногие пассажиры, что сошли с поезда вместе с ним, смешались с другими людьми на привокзальной площади. Напрасно выискивал он повозку с гнедыми лошадьми. Никто не приветствовал его взмахом руки. Когда он прошел через ограждение, то железнодорожник поинтересовался, куда и с какой целью он идет. Затем сказал, что на Подванген ходит автобус, но лишь поздно вечером. Было бы лучше остановить повозку и на ней прогромыхать по шоссе в направлении дома. Случается, что туда едут также и военные машины, которые могли бы подобрать одинокого отпускника.

«Когда ты уже прошагал по России две тысячи километров, то последние двадцать километров до дома не составят уже труда», — подумал он. Ему были известны все подходы к дому, повороты и подъемы, и он знал, за каким изгибом дороги должен находиться Подванген. Оставляя солнце за своей спиной, он шагал, предвкушая хрустящую жареную картошку и копченое мясо и представляя себе, как Эрика со своими веснушками поджидает его перед забором сада. Он надеялся добраться до дома еще до наступления сумерек. Деревья по краям дороги стояли пока еще голые, без листвы,

на обочинах цвела мать-и-мачеха, кое-где его приветствовали даже маргаритки. Озимая пшеница уже поднялась из земли на ширину ладони, свекольные и картофельные поля ожидали, когда на них начнут пахать и боронить. Роберт Розен прикидывал, какая должна была бы быть плодородность почвы, сравнивая ее с лежащими под белым снегом покосами Украины, которые он пересекал прошлым летом. Он нашел, что земля здесь такая же плодородная, не хватает лишь геройских могил.

Он уже потерял надежду добраться до Подвангена на телеге с лошадьми, как вдруг из-за поворота показалась повозка. Он увидел двух гнедых лошадей, на облучке сидел человек, который щелкал кнутом и приветствовал его. Это был его брат Герхард.

Людьми, конями и повозками Господь их победил. [50] Школьная хроника Подвангена, октябрь 1813 года

В Подвангене не было войны, знамена не развевались, стук сапог давно уже стих, ветер прогнал прочь грохот орудий. Пожилой мужчина колол дрова, куры копошились в песке у дороги, дети скакали через веревку. С полей на деревню нагоняло облако пыли. Господские батраки боронили землю под посев.

50

Строки из песни берлинца Эрнста Августа (1795–1870) по поводу поражения Наполеона в 1812 году в войне с Россией.

Роберт Розен ощущал запах дыма, шедший из труб домов, притулившихся вокруг озера. На другой его стороне располагалось крестьянское хозяйство Розенов, в нескольких десятках метров от него стоял маленький домик, где жила Эрика со своей матерью.

За громыхавшей повозкой неслась с лаем собака. В своей серой военной форме с винтовкой на плече он был здесь для всех чужим, внушая страх даже собакам. Внешне Подванген не изменился, война оставила свой след лишь в мыслях и переживаниях местных жителей. Деревня насчитывала девять погибших, собственно говоря, это было много на двести душ. Помимо этих убитых, тревога тяжким грузом легла на соломенные и черепичные крыши других домов, жители которых были озабочены судьбой еще двадцати одного парня. Те были взяты на войну и также могли погибнуть.

— Она вообще-то хотела прийти, — объяснял Герхард, — но ее мать сказала, что не годится, чтобы девушка ехала навстречу своему жениху.

Собственно говоря, он ведь домой-то вернулся как раз ради нее. В последние недели и месяцы его мысли были лишь о ней одной. Он представлял, как гуляет с ней по деревне, возможно, это произойдет уже в первый вечер, когда будет слышно уханье совы, а рыбы станут выпрыгивать из воды. Мысленно он бесконечно долго шел с ней к скирдам с соломой, а затем уже в темноте они возвращались обратно. Сейчас, когда она стала ему еще ближе, он не знал, о чем ему следовало говорить с ней. Какие жесты позволительны были с его стороны? Имел ли он право прикасаться к ней?

Повозка стала, громыхая, притормаживать Ему было радостно от того, что время как-то замедлилось, а затем и вовсе почти остановилось. Перед школой Герхард окончательно затормозил, чтобы объяснить, что произошло с ясенем, который, сколько помнят его люди, стоял рядом со школьным двором и укрывал своими ветвями подвангенских ребятишек. Весенняя буря вырвала его с корнем, что применительно к ясеням, имеющим крепкие стволы и корневище, может служить плохим предзнаменованием. Старики восприняли это как дурной знак. Учитель Коссак вычитал в школьной хронике: «Ясень был посажен после Битвы народов в память о победе над Наполеоном».