Отечество без отцов
Шрифт:
Сегодня великий день: камрад Пуш и я, мы оба, получили отпускные билеты. Я тотчас же стал упаковывать вещи и спросил ротного фельдфебеля, как мне уведомить своих родных, ведь они должны были бы подготовиться к свадьбе.
— На фронте нет телефонной будки, — ответил он. Тебе следует попытаться позвонить где-нибудь по дороге, возможно, из Минска. Все поезда
Ах да, кроме того, мы праздновали день рождения фюрера. Но отпускной билет был для меня важнее.
Какая ирония судьбы! Отец отправился в Подванген, чтобы жениться на моей матери, а мой сын возвращается из Приштины к своей матери. Между этими двумя событиями пролегла вечность.
Я вновь развесила географические карты и фотографии, не хочу их прятать от моего сына. Прежде, чем ему вновь придется уехать, он должен будет увидеть, что я занимаюсь судьбою своего отца, в конце концов, речь ведь идет о его деде. Россия на моей стене раскинулась картой от Архангельска до Астрахани, на столе лежат письма Вальтера Пуша и отцовский дневник. У них там апрель, а у меня в саду лето в своем самом праздничном разгаре.
Я жду сына до самой полуночи.
— Ты еще не спишь, — удивляется он.
Он выпил пива. Матери всегда имеют нюх на такие мелочи. Может быть, он уже побывал в каком-нибудь борделе? Я спрошу его, есть ли публичные дома в Приштине, подобные тем, что были в Вязьме, Смоленске и в Минске. Нет, мать не должна спрашивать о таких вещах.
— Твоя мать совершила путешествие во времени, — говорю я и подвожу его к той самой карте.
— Это же ведь Россия, — удивляется он.
— Очень старая Россия, с этой самой картой немецкие армии шли по Советскому Союзу.
— А что означают эти флажки?
— Это населенные пункты, где побывал твой дед, вначале на юге, затем под Москвой, и, в конце концов, опять на юге.
Он склоняется над столом, перелистывает бумаги, прежде чем задать вопрос:
— Твой отец был в Сталинграде?
— Нет, Волгу он никогда не видел. В реке Дон купался, также как в Днепре и Березине.
Мой сын находит эти названия прекрасными по звучанию.
Ральф ведет пальцем по всей протяженности Дона, останавливаясь у таких названий, как Воронеж, Россошь и, наконец, Ростов.
— Кажется, был такой лауреат Нобелевской премии, который написал книгу «Тихий Дон».
— Летом 1942 года Дон не был тихим, — говорю я.
Ральф бросается в кресло и рассматривает мой «Натюрморт с Россией».
— Но разве это натюрморт? — думаю я. — Ведь вся стена окрашена кровью.
— Принести тебе пива?
Нет, ему не надо, он уже достаточно сегодня выпил.
Он мог бы все-таки
Я бы не хотела, чтобы наш разговор закончился впустую, перед тем, как он пойдет спать. Поэтому я спрашиваю его о крупной демонстрации албанцев в Приштине, которая произошла полгода назад. Было ли там опасно?
Он удивляется тому, что этот случай вообще был упомянут в немецких газетах. Разумеется, ничего опасного не было. Люди могут устраивать демонстрации, сколько им вздумается, но все должно идти мирным путем.
«А если мирно не получится, то вам придется тогда стрелять», — мелькает у меня мысль, но я не говорю об этом вслух.
Я сохранила газету за 11 июня 2003 года, она лежит среди бумаг моего отца. Когда Ральф обнаруживает ее, то рассматривает фотографию солдат, несущих четыре гроба. Перед каждым из гробов фотография погибшего бойца. На другой странице газеты снимок траурной церемонии в аэропорту Кельна. Гробы, укрытые флагами, на одном из стульев сидит в одиночестве министр обороны.
— Это дело не имеет никакого отношения к той старой твоей войне, — говорит Ральф и указывает на снимок с четырьмя гробами.
Я в этом не уверена, но ничего не говорю.
А что мог бы сказать сидящий в одиночестве министр матерям молодых солдат, которых разорвала бомба в Кабуле?
В газете написано, что они погибли за мирный завтрашний день.
Но, возможно, он размышлял о том, что погибли всего лишь четыре человека. Лес рубят, щепки летят. Те четверо могли бы точно так же въехать на своем автомобиле в дерево или попасть под танк на военном полигоне в Мунстере. Жизнь везде опасна, что в Мунстере, что в Кабуле.
Почему я не могу поговорить с моим сыном о таких вещах? Я должна постоянно сдерживать себя, я не осмеливаюсь говорить то, о чем думаю.
— Ты тогда уже была на свете? — спрашивает Ральф и показывает на географическую карту.
— Я никогда не видела твоего деда.
Ральф рассматривает солдат, стоящих на снегу. Я ощущаю его неприятие этой серой военной формы.
— Мне кажется, ты похож на своего деда.
Парень качает головой, он не желает никакого сходства с солдатом вермахта.
Все-таки он приносит себе пиво.
— Миллионы детей никогда не видели своих отцов, — говорю я ему. — Солдаты получали отпуск, зачинали ребенка, отправлялись на фронт и оказывались под землей, прежде чем истекали положенные девять месяцев. Так было не только с немецкими детьми. В России, Франции, Англии и Америке отцов отправляли на войну, и они погибали, прежде чем их дети были в состоянии задавать вопросы.
— Ты значит, тоже из тех детей? — спрашивает Ральф. И после некоторой паузы: