Отель «Нью-Гэмпшир»
Шрифт:
— Понятно, — сказал я, гадая, будут ли к этому варианту чучела прилагаться еще и заросли, сквозь которые крадется Грустец. — Знаешь, Фрэнк, Грустец все же был псом, — сказал я. — А не ягуаром.
Фрэнк нахмурился.
— Лично я, — сказал он, — предпочитаю «атакующую» позу.
— Не надо мне ее показывать, — сказал я. — Пусть это будет сюрпризом.
Именно это меня и беспокоило: никто не узнает бедного Грустеца. И первая — Фрэнни. Думаю, Фрэнк забыл о первоначальной цели того, что он делает, он слишком увлекся этим проектом; он уже получил за него дополнительные баллы
— Почему бы тебе просто не свернуть его калачиком, как он всегда спал, — сказал я, — положив хвост на морду, а нос засунув в задницу?
Фрэнк, как обычно, скорчил раздраженную мину, а я устал бежать на месте и сделал еще несколько кругов по Элиот-парку.
Я услышал, как на меня заорал из своего окна на четвертом этаже отеля «Нью-Гэмпшир» Макс Урик.
— Чертов дурак! — разносился его крик над замерзшей землей, опавшими листьями и удивленными белками в парке.
С пожарной лестницы, с ее стороны второго этажа, в сером небе колыхалась бледно-зеленая ночная рубашка; Ронда Рей, должно быть, спала этим утром в голубой, или в черной, или в шокирующе-оранжевой. Зеленая реяла передо мной, как флаг, и я сделал еще несколько кругов.
Когда я пришел в «3F», Айова Боб уже стоял на высоком мостике, упираясь макушкой в пол, с подушкой под головой, и строго вертикально держал над собой стапятидесятифунтовую штангу. У старого Боба шея была толщиной с мое бедро.
— Доброе утро, — прошептал я, и он закатил глаза. Штанга наклонилась — а он не завинтил маленькие стопора, которые удерживают блины, и несколько блинов слетели — с одного конца, затем с другого. Тренер Боб закрыл глаза и съежился, когда блины попадали с обеих сторон от его головы и раскатились кто куда. Я остановил несколько блинов ногой, но один из них подкатился к двери чулана и, конечно, открыл ее, и наружу выпало несколько вещиц: щетка, тренировочная футболка, кроссовки Боба и теннисная ракетка с обвязанной вокруг ручки кожаной лентой — бывшей тесьмой какой-то шляпы.
— Господи Иисусе, — сказал отец, находившийся внизу, в нашей семейной кухне.
— Доброе утро, — сказал мне Боб.
— Как ты думаешь, Ронда Рей — ничего себе? — спросил я его.
— Ох, мальчик мой… — сказал тренер Боб.
— Нет, в самом деле? — переспросил я.
— В самом деле? — переспросил он. — Иди и спроси своего отца. Я слишком старый. Я не смотрел на девушек с того времени, как сломал нос — в последний раз.
Это, должно быть, случилось, когда он играл в Айове, потому что на носу у старика Боба было приличное число складочек. Он никогда до завтрака не вставлял своих зубов, поэтому ранним утром его лысая голова напоминала голову какой-то странной бесперой птицы — раскрытый рот под сломанным носом выглядел как нижняя часть клюва. У Айовы Боба была голова горгульи на теле льва.
— Ты думаешь, она симпатичная? — спросил я его.
— Я про это не думаю, — ответил он.
— Ну, так подумай сейчас, — предложил я.
— Не то чтобы симпатичная, — сказал Айова Боб. — Но в ней
— Притягивающее? — переспросил я.
— Сексуальная, — сказал голос из интеркома — голос Фрэнни. Конечно, она, как обычно, сидела у пульта и подслушивала.
— Чертовы детишки, — сказал Айова Боб.
— Черт бы тебя побрал, Фрэнни, — сказал я.
— Тебе надо было спросить меня, — сказала Фрэнни.
— Ох, мальчик мой, — сказал Айова Боб.
Вот так и получилось, что я пошел и рассказал Фрэнни историю о том, как Ронда Рей сделала мне на лестнице явное предложение, о ее интересе к моему сердцебиению, моему дыханию и про план на дождливый день.
— Ну и что? — сказала Фрэнни. — Зачем ждать дождя?
— Ты думаешь, она шлюха? — спросил я Фрэнни.
— Ты хочешь сказать, думаю ли я, что она берет за это деньги?
Такая мысль не приходила мне в голову, слово «шлюха» использовалось в школе Дейри в более широком смысле.
— Деньги? — переспросил я. — Как ты думаешь, сколько она берет?
— Я не знаю, берет ли она вообще, — сказала Фрэнни, — но на твоем месте я бы выяснила это в первую очередь.
Мы переключили интерком на комнату Ронды и послушали дыхание. Это был ее обычный тип дыхания, когда она проснулась, но продолжала лежать. Мы довольно долго прислушивались к этому дыханию, как будто по нему могли понять, какую цену она себе назначает. В конце концов Фрэнни пожала плечами.
— Я пойду приму ванну, — сказала она и крутанула переключатель комнат.
Интерком прислушался к пустым комнатам.
«2А» — ни звука; «ЗА» — ничего; «4А» — вообще ничего; «1В» — ничего; «4В» — Макс Урик и его радиопомехи. Фрэнни отошла от пульта, собираясь идти наливать себе ванну, и я крутанул переключатель комнат: на «2С», «ЗС», «4С», затем быстро переключил на «2Е», «ЗЕ»… вот там-то оно и было… и на «4Е», где не было ничего.
— Подожди-ка минутку, — сказал я.
— Что это такое? — спросила Фрэнни.
— Думаю, «три-Е», — ответил я.
— Попробуй еще раз, — сказала она.
Это был этаж над Рондой Рей, в другом конце коридора от нее и на другой стороне от Айовы Боба, которого дома не было.
— Давай, — сказала Фрэнни.
Мы испугались. У нас не было постояльцев в отеле «Нью-Гэмпшир», но из номера «ЗЕ» доносилась чертова уйма звуков.
Было послеобеденное время, воскресенье. Фрэнк был в биолаборатории, а Эгг и Лилли ушли на дневной сеанс в кино. Ронда Рей просто сидела в своей комнате, а Айовы Боба не было дома. Миссис Урик была на кухне, а Макс Урик за треском помех слушал радио.
Я включил «ЗЕ», и мы с Фрэнни услышали это снова.
— О-о-о-о-о! — стонала женщина.
— Ху, ху, ху, — вторил мужчина.
Но техасец уже давно уехал домой, и в «ЗЕ» не проживала никакая женщина.
— Юк, юк, юк, — сказала женщина.
— Пуф, пуф, пуф, — сказал мужчина.
Было такое впечатление, будто интерком сам порождал эти звуки! Фрэнни крепко схватила меня за руку. Я попробовал выключить переговорное устройство или переключить его на другую, более спокойную комнату, но Фрэнни не дала мне этого сделать.