Откровение Блаженного
Шрифт:
Ночью жена просыпается. Просыпаюсь и я – так мне самому хочется. Я затаенно слушаю, как в теплой тишине, мурлыча от удовольствия, шлепает губами малыш. Но звуки все реже и реже… затихают совсем. «Ты не спишь?» – голос жены усталый и вместе с тем счастливый. Я сажусь с ней рядом. И мы любуемся на свое дитя: с последним глотком молока, едва оторвавшись от материнской груди, он лежит с открытым ртом и во сне улыбается. …Вот он, Алеша, утренний, румяный, сидит на моей широкой ладони. Смеется! Уже появился один зубик! …Вот тот день, когда его привезли из роддома. В машине не оказалось свободного места, и я бежал проулками. И – опередил!..
Вот
– Папа, это кто?
– Твой братик.
– Можно я его поглажу?
Она пальчиками дотрагивается до жиденького вихорка.
…Вот тот благословенный час явления его на свет Божий. Я долго жду у роддома. Появляется в окне жена. Улыбается. Показывает руками: богатырь!
Потом я шел по весеннему, цветущему поселку и, задыхаясь от счастья, мысленно повторял: «У меня родился сын! У меня родился! У меня…» Хотелось, чтоб об этом знали все люди, птицы, солнце, небо! Я благодарил Бога всем любящим, нежным сердцем!
Записки несчастного отца
Эпитафии на сердце
Гибнут наши сыны. На безымянных, беспричинных войнах. Их калечат, губят, низводят в потоки грязи, дерьма повседневной жизни: наркотики, разврат, мордобой. И нет им спасения, ограждения ни от царя земного, ни от Царя Небесного. Неужели уж так безнадежно плох, грешен мой горемычный страдалец-народ?!
Зная и понимая, в какой порочной стране живу, я постоянно остерегался, боялся за жизнь своих детей. Родить, боготворить, надеяться и… в одночасье потерять!
Да, самая большая трагедия для человека – пережить своих детей. Воздам благодарение Всевышнему, если мои «Записки…» поспособствуют всем тем, у кого в крови – земная суетность, а в глазах – Небесная Вечность, познать суровую суть бытия, и они молитвой и практическим действием в худой час помогут, спасут тех, кто ими сердечно любим и безгранично им дорог. Счастье, коль дети живы. Все остальное – одолимо.
Сорок дней
«Иисус Христос, спаси и сохрани…» – ежевечерне перед сном я повторял вожделенно. Нет, не спас, не сохранил моего любимого дитяти. Может, моя клятва не доходила до Его слуха? И я просто заблуждался?..
Приглушенный плач жены:
– Святая Дева Мария, ты видела, как от раны умирал мой сын… Отчего же не помогла ему, не спасла? Ведь ты – Мать?
За свой век я испытал самое страшное: когда мне было два года, на войне погиб отец: рано умерла мать; и вот похоронил сына. Осталось последнее – сумасшествие?
В мгновение ока моя семья была низвергнута в бездонную пропасть несчастья.
Нет сил выдержать груз беды. Душа обуглилась. Память и разум… Лучше бы лишиться их совсем! Не знаю, что делать… Выпить водки, завернуться с головой в одеяло и заснуть? Хорошо бы – насовсем.
Благополучие, благодеяние, радость… А что это такое?
Еще
Ощущение такое: будто я сорвался в пропасть и лечу… лечу… вниз с перехваченным намертво дыханием.
Иду по улице с опущенным взором – словно стыжусь своей беды.
Научился пить водку, скрипеть зубами. И – ненавидеть жизнь.
Комнатная тишина высасывает из сердца остатки жизни. Я – утонувший в горе. Смерть принял бы как дар: думаю о ней ласково. Самоубийство не приемлю: увы, и этого будет мало!
«Это тот, у кого сын погиб…» И никто меня уже не называет поэтом.
Предпочел бы быть распятым на кресте, чем испытывать немыслимые душевные муки потери ребенка.
Шатаюсь, прозябаю на ночных сквозняках, в закоулках. Пьяный, я бреду по середине улицы. Перед самым носом затормозила машина. Выскочил водитель. Покачиваясь, я простонал:
– Почему ты меня не задавил?!
Он обнял меня:
– Дядя Витя, успокойся. Садись в кабину, домой подвезу.
Как воронье, налетели местные колдуны: поможем! исцелим! Не обращаю на них никакого внимания. В черных углях их глаз беснуется и никак не может найти выхода наружу ледяной сатанинский пламень.
Со мной – Бог?..
«Пусть страшные беды будут у моих соседей, у других людей, но только не у меня». И это произнесла женщина, причисляющая себя к верующим. И что-то сочиняющая «гуманное».
Слышу от людей разные утешения: с оттенком сострадания; порой – пустозвонные; а то и с откровенной издевкой. Но лучше бы – никакие. Невежество проступает отчетливо: «Как твои дела? (хотя знают доподлинно!)?.. Ну как ты?.. Как это ужасно!.. Жить как-то надо… («как-то… – уж лучше не жить совсем!)» Глубина горя безмерна. И всякие слова здесь бессильны. Они, как сор, как пыль, затрудняющие дыхание и застилающие для взора белый свет.
Иные меня подбадривают: держись! А за что держаться? Небо – черное, а земли – нет.
Неказистая старуха советует:
– А вы с супружницей родите еще. Оно и полегчает.
На память пришла мудрость матери, имеющей четырех сыновей.
«Вот, – показала она четыре пальца, – любой из них отруби, и одинаково больно будет».
«Расслабься. Забудься. Смирись…» Нет, мое горе останется моим, со мной. Оно – искус. И пока я человек… в остатном просвете своего будничного бытия по самой Высшей необходимости я буду терпеливо нести на горбу тяжелый крест судьбы.
Незнакомая женщина подошла ко мне. Встала рядом. Молча. С небесной покорностью и участием. Схожая лицом с Марией Богородицей. Я ощутил в душе умиротворение.
Да, нет горше трех горстей земли, брошенной мною в могилу сына.
Как-то в пьяной истерике я воскликнул:
– Лучше бы ты не родился!..
– Прости, родимый!
Вышел во двор. Темно. Стужа и ветер. Защемило сердце: как он там, на продувном погосте… один-одинешенек…