Откровения Екатерины Медичи
Шрифт:
— Не знаю. — Я снова глянула на бумагу, которую держала в руке, потом подняла глаза и встретила его обеспокоенный взгляд. — Однако не сомневаюсь, что он хочет сообщить нечто важное.
— В таком случае он мог бы приехать сюда. Для вас отправляться в Васси и неблагоразумно, и небезопасно. Что, если об этом кто-нибудь узнает? Колиньи до сих пор не появлялся при дворе, и многие наши католики по-прежнему убеждены, что он замешан в пресловутом Амбуазском заговоре.
Я не могла сказать Бираго, что при нашей последней встрече Колиньи велел мне не рисковать понапрасну, а стало быть, не просил бы приехать в Васси, если бы считал, что эта
— Колиньи не имеет никакого отношения к тому, что произошло в Амбуазе, — сказала я, — и к тому же не думаю, что мне в Васси будет грозить опасность. Впрочем, на всякий случай лучше поехать туда тайно. Мы можем сказать, что я направляюсь в Лотарингию навестить мою дочь Клод. В конце концов, она сейчас носит своего первого ребенка, а это достаточно веский повод с ней повидаться.
— Госпожа, задумайтесь над тем, что вы затеяли! — взмолился Бираго.
Однако никакие его доводы меня не переубедили. Я всем сердцем стремилась оказаться как можно дальше от двора, от неустанной борьбы и бесконечных интриг. Мне хотелось вновь почувствовать себя женщиной, свободной от хитросплетений власти.
Бираго поворчал еще, однако позаботился обеспечить меня надежной охраной. И вот на рассвете прохладного весеннего дня я покинула Лувр в плаще с надвинутым на лицо капюшоном, а возле седла была приторочена дорожная сумка.
Я пустилась в путь на смирной, не склонной спотыкаться кобылке; дни, когда я на охоте скакала во весь опор, давно уже канули в прошлое. Наш отряд выехал легким галопом из ворот Парижа на широкую дорогу, до сих пор кое-где замощенную древнеримским булыжником; я всей душой наслаждалась тем, как обжигает лицо стылый, пахнущий снегом ветер, любовалась обширными пашнями по обе стороны дороги и лазурным куполом неба, столь присущим Франции. Я так долго отсиживалась в каменных стенах, что и позабыла о безыскусных радостях путешествия. Однако чем дальше мы ехали, останавливаясь на отдых в выбранных заранее придорожных трактирах, тем чаще попадались мне на глаза также и невеселые приметы беспорядков, порожденных религиозной распрей. В одном городке я увидела сожженную католическую церковь; ее колокол и реликвии валялись, разбитые, на земле. В другом месте нам повстречался оскверненный гугенотский храм — его легко было опознать по непривычного вида кресту и голубке, расправившей крылья в его основании. На расколотых дверях храма красным было написано: «ЕРЕСЬ». Запах крови и дыма стоял в воздухе, словно эхо недавней трагедии.
Помимо этого, повсюду царил голод, особенно среди крестьян, которых не допускали в города, предоставляя им рыскать в поисках пропитания по затопленным полям. Тут и там отощавший скот стоял по колено в грязи и худые, оборванные детишки с язвами на ногах жадно рылись в грудах мусора. Это зрелище живо напомнило мне осаду Флоренции, бессмысленное разорение, которое несет с собой война. Припомнив пугающие речи Козимо, я остро пожалела о том, что не послала за ним перед отъездом, не потребовала предъявить гороскоп, который он должен был составить по моей просьбе.
К тому времени, когда наш отряд под проливным дождем доехал до стен Васси, я исполнилась печали и еще более утвердилась в решимости не допустить повторения того, что устроили Гизы во времена правления моего сына Франциска.
На ночлег я устроилась в доме, которым владели местные осведомители Бираго. Той ночью в моем распоряжении оказалась собственная спальня, большая,
Он стоял на пороге, вымокший насквозь. Когда он отбросил капюшон темного плаща и стали видны его блестящие глаза, я засмеялась:
— Ты думал, что я не приеду!
— Нет, я знал, что приедешь. — Он шагнул ко мне, обволакивая меня запахом мокрой шерсти.
Миг — и руки его сомкнулись вокруг меня, губы впились в мой рот так жадно, что моя усталость развеялась как дым. Без единого слова Колиньи раздел меня, отнес в кровать и набросился на меня с таким пылом, что мы задыхались, сплетаясь друг с другом, точно волны в бушующем море.
Когда страсть утихла, я достала из дорожной сумки остатки хлеба, сыра и фиг, принесла их в постель, и мы ели, сидя с поджатыми ногами на кровати и касаясь друг друга. Я водила рукой по бороде Колиньи, которая стала еще более густой и неухоженной, и дивилась тому, какая она жесткая на ощупь.
— Так зачем ты позвал меня сюда? — наконец спросила я, когда он откинулся на подушки, заложив скрещенные руки за голову. — Что это за важное дело, о котором ты не мог рассказать, сам явившись ко двору?
— Иди ко мне. — Колиньи протянул руку. И когда я уютно устроилась на его согнутой руке, жадно вдыхая мускусный запах мужского тела, он прошептал: — Я хотел, чтобы ты посмотрела на дело своих рук и подивилась этому чуду.
Голос его звучал страстно; я почти явственно ощущала радость, жаркой волной исходившую от него.
— Что за чудо? — Я потыкала пальцем его ребра. — Говори!
— Не скажу. — Он перевалился на меня, придавил своим жилистым телом. — Потерпи. Завтра ты все увидишь.
— Но я хочу… — начала было я, но тут его губы приникли к моим губам, и я позабыла, чего хотела.
Позабыла обо всем на свете, кроме восхитительного напора мужской плоти, проникавшей в меня.
Наутро мы вышли за стены Васси, и Колиньи привел меня к амбару, стоявшему на лесной прогалине. Когда мы подошли ближе, я услышала доносящееся изнутри слитное пение.
— Там… там молятся! — Я повернулась к Колиньи.
Он кивнул, увлекая меня за собой в пыльный полумрак амбара. Там я остановилась как вкопанная: передо мной было множество мужчин, женщин и детей — они сидели рядами и пели, подняв головы. Прежде я слышала псалмы только на латыни и видела лишь горящую золотом и драгоценными камнями пышность наших церквей и теперь стояла, зачарованная простотой этого богослужения. В амбаре пахло соломой и скотом, на потолочных балках расселись голуби, и сами псалмы на французском языке звучали так живо и красочно, так непохоже на привычную с детства величественно непонятную латынь.
— Это гугенотский храм. — Колиньи улыбнулся. — Мы молимся там, где можем; мы ищем Господа не в отправлении обрядов и курении ладана, но в прославлении Его Слова. Ты сделала это возможным. Твой эдикт принес нам мир.
Я прижала ладони ко рту, чувствуя, как в глазах закипают слезы.
— После службы люди захотят встретиться с тобой. Они захотят тебя поблагодарить.
— Разве… они знают, что я здесь?
— Узнают, если ты этого захочешь. — Лицо его озарилось улыбкой. — Бояться нечего. Ты сама видишь, что мы не приспешники дьявола и не изменники, жаждущие расколоть эту страну. Мы — самые обычные подданные, признательные тебе и королю Карлу за то, что вы даровали нам.