Откровения пилота люфтваффе. Немецкая эскадрилья на Западном фронте. 1939-1945
Шрифт:
Ульрих летел рядом со мной. Краем глаза я видел яркое бесформенное пятно – его машину; этот светлый объект двигался в нескольких метрах, словно призрак, иногда вырываясь вперед, иногда отставая. В таких условиях было нелегко управлять мыслями и глазами одновременно. Глаза смотрели вперед, они были все время настороже и следили за находившимся внизу ландшафтом. Но оставался соблазн взглянуть на летевшего рядом пилота и обменяться с ним быстрыми приветствиями. Я прекрасно знал, что Ульрих хотел сделать то же самое. Особенно сейчас, когда американцы
Я решил позволить себе короткий взгляд и потому для безопасности поднялся вверх на несколько футов. Ульрих сжался в своей узкой кабине, слегка наклонившись вперед. Я видел его так же четко, как если бы мы вместе сидели за столом за чашечкой кофе. Он не поднимал глаза, хотя чувствовал, что я смотрю на него. Наконец Ульрих повернул голову и кивнул. На его губах сияла довольная улыбка. Затем он быстро повернул голову обратно и снова стал смотреть в том направлении, куда нас несли наши машины мощностью в две тысячи лошадиных сил.
Прошла лишь доля секунды: мой товарищ слишком поздно заметил преграду на своем пути. Машина задела верхушку дерева. Левое крыло медленно поднялось, и самолет начал крениться все сильнее. В ужасе глядя на искаженное лицо друга, я понял, что случилось. Машина получила повреждение и больше не подчинялась пилоту. На какое-то мгновение за штурвалом оказался наш приятель Ужас, а я в этот момент увидел Смерть. И Ульрих знал это тоже.
Хотя он отчаянно надеялся, было уже слишком поздно. Постепенно, как при замедленном движении кинопленки, самолет перевернулся, и судьба моего друга была решена.
Машина врезалась в землю, взорвалась и разлетелась на тысячи раскаленных добела осколков. Огромное облако дыма и огня в форме гриба поднялось высоко в небе прямо в центре нашего строя. Мое сердце билось с дикой частотой. Наступающая волна тошноты стиснула горло. Но я должен был справиться со своей болью, а вместе с ней и с чувством, что отчасти виновен в случившемся. Я должен был оставаться хладнокровным и спокойным, смотреть вперед, а не оглядываться туда, где несколько секунд назад разорвало в клочья Ульриха.
Секунды означали километры, а минуты – дюжины километров. Время и расстояние уносили нас все дальше от моего друга, от разорванных останков его тела.
Несколько самолетов летели у меня на хвосте. Пилоты не видели причину катастрофы. Один спросил, не началась ли атака вражеских истребителей. Я должен был короткой фразой успокоить его и сказал в микрофон, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал ровно: «Ничего».
Я завел самолет в ангар, словно во сне, и с трудом выбрался из кабины. Даниэль ждала возле ангара Ульриха, и я медленно направился к ней. Должно быть, она прекрасно поняла, что я собирался сказать. Мы долго смотрели друг на друга, а потом девушка задрожала. Ее горе обрушилось на меня из ее широко раскрытых глаз. Я больше не мог выносить взгляда Даниэль и посмотрел на землю.
– Это моя вина, – произнес я.
– Нет, – отозвалась она, стремительно повернулась и
– Даниэль! – крикнул я ей вслед, старясь вернуть ее. Но она не услышала, а только побежала еще быстрее через поле, где садились возвращавшиеся самолеты. Ослепшая и оглохшая от горя, девушка скрылась в зарослях на противоположной стороне.
Вернувшись в казарму, я обнаружил комнату Даниэль пустой. Ее красный платок лежал на том месте, где она оставила его, и я взял его себе. На память об Ульрихе.
От нашего друга мало что осталось. Одна голая желтоватая кость с порванными клочками плоти – вот все, что мы смогли найти среди обгоревших обломков и обожженной земли.
Только это мы должны были хоронить.
Слова священника были нам хорошо знакомы, так как мы слышали их довольно часто. Они не тревожили нас в наших мыслях об ушедшем товарище, в чьей печальной гибели я был отчасти виновен. Я знал, что Ульрих не согласился бы с этим, если бы мог. Он, скиталец из другого мира, с улыбкой продолжал сейчас свой путь к иным звездам.
Я пытался представить себе лицо погибшего друга и черты характера, которые вспоминались, когда звучало его имя. Я старался вспомнить присущие только ему движения, интонации голоса или смех. Но все было напрасно. В этот момент, когда мне больше всего хотелось быть преданным ему, ни желание, ни память не могли представить четкую картину. В конце концов, подумал я, если бы мне можно было увидеть лицо Ульриха, я, наверное, смог бы восстановить в памяти его голос, услышать его смех.
Когда гроб опустили в землю, а я так и не смог представить себе образ своего друга, смятение и горе нахлынули на меня с ужасающей силой.
Залп винтовок выдернул меня из моих мыслей. Кто-то впереди снова повторял слова, которые произносились на каждых похоронах, когда земля с глухим звуком падала на крышку гроба. Почему через это надо проходить? Через молитвы за усопших, слова о бренности нашей жизни, похоронную музыку и финальный глухой стук земли? Все это лишь для того, чтобы усилить боль, углубить понимание того, что больше ты этого человека никогда не увидишь! Никогда! Почему бы посторонним людям не похоронить Ульриха, а я обманывал бы себя, будто мой друг еще жив? Почему нет? Почему вместо того чтобы приходить к могиле, к месту упокоения разлагающегося трупа, который не имел ничего общего с тем Ульрихом, которого я знал, не отказаться принять факт его смерти? Нет, пока я был жив, Ульрих был жив тоже.
Я надеялся увидеть у могилы Даниэль, но ее нигде нет было. Даже когда последние шаги траурной процессии стихли на посыпанной гравием дорожке кладбища. Я прекрасно мог понять ее. Возможно, хорошо, что мне не пришлось увидеться с ней снова.
Мы с Вернером прошли в скромный серый домик рядом с городской церковью. Старый органист хорошо знал нас, поэтому ему не пришлось объяснять, чего мы хотим. Мы слушали Баха. Если Бог существовал, то он был в этой музыке.