Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках
Шрифт:
— Они.
Грабов теснее прижался к забору.
— Где?
Солдат показал глазами:
— Во-он… за забором… По пустырю крадутся… С винтовками, ей же Бог… Пропали мы, вашбродь. Отрезали. Теперь уж нипочем не пройдешь. Возьмут…
Его глаза бегали, подбородок дрожал. Дрожь передалась Грабову.
— Отобьемся, — сказал он слабым голосом.
Солдат замотал головой:
— У меня и патронов нет. Расстрелял… Да мне — ничего… Солдат пленных они, говорят, не обижают. А вот вам, ваше благородие, не миновать… Конец, вашбродь…
Он переминался на месте, качая винтовкой. И вдруг схватил за руку Грабова:
— И оттуда идут… Слышите? Скидавайте одежу, вашбродь… Без
Грабов напряг слух. В самом деле дошел далекий еще, но ясный в мертвой тишине скрип снега. От устья улиц, засекая дорогу бегству, ударил гулкий берданочный выстрел. Значит, верно: в самом деле дружинники.
— Идут!
Высокий забор за грабовской спиной качнулся на расшатанных подгнивших столбах. Грабов обернулся, похолодев: солдат уже перелез. Поручик подскочил, ухватился за гребень забора, попробовал подтянуться на руках вслед за беглецом. Мышц не хватило: сорвался. Слышней заскрипел снег под крадущимися, ближущимися шагами. Не помня себя, Грабов сбросил фуражку, ремни, оружие, шинель и перебросил через забор. Да нет!.. Все равно не уйти! Под шинелью — мундир, рейтузы с кантом, лакированные офицерские сапоги. Скрипя зубами от злобы и смертного, холодным потом шедшего по спине, по рукам, по ногам страха, Грабов сорвал, обрывая крючки, мундир, сел в снег и зашершавевшими от мороза руками стянул сапоги и рейтузы. Швырнул — и побежал, тряся отвисшею челюстью, по улице вверх. Только б до первого дома… Позвонить, постучать…
Он почти добежал — всего несколько шагов и осталось, когда из-за забора негромкий голос окликнул:
— Стой!
Голос был Грошикова. Грабов замер на месте.
От забора отпала доска, вторая. В пролом гуськом втянулись люди. В рабочих коротких ватных куртках, с оружием. Их было много, но Грошикова среди них не было. Все были незнакомые.
— Кто таков? Почему на улице голый?
— Об-об-обобрали, — с трудом проговорил Грабов и закрыл глаза.
Тот же голос проговорил под самым ухом:
— Семеновцы, что ли?
Опознали! Теперь все равно. Грабов сжал веки, ожидая удара. Голос повторил:
— Семеновцы, говорю, обчистили?
Грабов поднял голову радостно:
— Да… да… семеновцы!
— Вот сволочь! — засмеялся дружинник. — Своего, барина, и то ободрали… Хорошо еще подштанников не сняли. Они вон у тебя какие. Шелковые! Гони ходом, а то обморозишься. В тот дом зайди… Там — свойские тебе: обогреют.
Он переглянулся с товарищами, перебросился смешком и пошел по улице в направлении к мосту. Грабов, подпрыгивая и чувствуя, как задеревенели от жгучего мороза ступни и совсем омертвели пальцы, побежал к указанному дому. Он застучал в дверь. К окну рядом со входом припало пухлое женское лицо. Грабов помахал рукой, ударил себя в грудь. Лицо пропало, стукнул засов, пахнуло теплом, кофеем, каким-то еще тягучим и сладким запахом. Поручик проскочил в дверь мимо открывшей ему старухи через прихожую, в комнату… Прямо перед ним по стене вздыбилось черным покрывалом окутанное зеркало, навстречу нестерпимо потянуло гнилью… Он увидел: гроб на столе, в гробу под расписным бумажным венчиком вздутые почернелые щеки, толстый нос.
Из соседней двери выглянуло белое как мел испуганное женское лицо. Протяжно мяукнул кот. Грабову показалось, что он сходит с ума. Ноги сами собой подогнулись. Он сел на порог.
Бледная женщина подошла плывущей походкой, застегивая на ходу теплый просторный капот.
— Кто? — спросил он едва-едва слышно и показал красным, кровоточащим негнущимся пальцем на мертвеца.
Женщина ответила безучастно:
— Муж. Дружинники расстреляли… как он был секретарь охранного отделения… Который день лежит. А вы
— Погреться, — сказал вздрагивающим голосом Грабов и застучал обмороженными ногами. — Мне переждать только…
— Вы кто ж будете? — упорнее повторила женщина, пристально и бесстыдно рассматривая лиловые шелковые кальсоны поручика. — Простите, господин… Ежели вы беглый какой… Христом Богом прошу… выкидайтесь… Еще наведете.
Грабов приподнялся. Но из-за спины у него прошамкал старушечий голос:
— Не греши, Марфуша… Может… Бог тебе — судьбу посылает.
Женщина широко раскрывшимися глазами глянула Грабову в зрачки. И поручику опять показалось, что он сходит с ума.
Стекла в окне звякнули и посыпались осколками на пол. По улице, за стеной, прошел взрыв. Дом дрогнул. Женщина обернулась и всплеснула руками:
— Мати пречистая… К Осиновым… никак!
Переваливаясь, она побежала в соседнюю комнату. За ней заковыляла старуха. Грабов встал и, волоча ногу, за женщинами вслед вошел в полутемный покой — спальню, наверное, потому что сразу метнулись в глаза: двуспальная огромная кровать, киот, забитый иконами. Жарко топилась, мигая огоньками сквозь прорези дверцы, круглая железная печь. На диване лежала, топорщась шерстью, медвежья шуба. Грабов надел ее в рукава, распахнул дверцу печи и сел, вытянув ноги прямо к огню, не обращая внимания на женщин, метавшихся около окон.
— Горим! — прокаркала старуха.
Грабов поднял голову, отгоняя дремоту. В комнате пахло дымом. Поручик улыбнулся блаженно и опять закрыл глаза, чувствуя, как отходят, хотя и ломая суставы неистовой болью, ноги.
Где-то грохнуло. Старуха затрясла Грабова за воротник шубы…
— Вещи, вещи выносить надо… Пособляй, касатик. Пропадет добро… Ты сапоги возьми… нехорошо без сапог… Вон — в углу стоят: с покойного.
Грабов послушно, морщась от боли, натянул высокие тупоносые сапоги. Они были просторны, ноги не жало. Старуха указала ему на сундук. Он ухватил железную, ржавым визгом взвизгнувшую ручку и поволок сундук к двери. Комната, где лежал покойник, была полна дымом, сквозь дощатый потолок змеились желтые язычки, бородатый мужчина в фартуке — дворник, наверное, жмурясь и мотая шапкой, протаскивал в дверь боком турецкий диван. За ним следом Грабов, задыхаясь от дыма, выскочил во двор через черный ход. На снегу у ворот, от дома подальше, громоздился натасканный пестрый домашний скарб. Женщины выбежали из дома, таща какие-то свертки. С трудом подволок Грабов к общей груде свой железом окованный сундук.
— Бегом… марш!
Сквозь приоткрытые створы мелькнули солдатские тени. Вдова бросила ношу и с воплем побежала на улицу:
— Батюшки!.. Спасители наши!.. Не дайте сгореть… Царю служил… За царя сказнили, злодеи…
Солдаты остановились. Распахнулись ворота. Грабов увидел серые офицерские шинели, знакомые лица. Бржозовский… Кар-ницкий… Карнович… Они вошли во двор беглым шагом, направляясь к дому.
— Грабов?..
Грабов продолжал стоять, как был, с непокрытой головой, в тупоносых мертвячьих сапогах, в тяжелой медвежьей шубе. Он держался за ручку торчком стоявшего на снегу сундука.
— Ваш? — радостно и стыдливо пропел женский голос. — Вот, чуяло сердце. Как же, как же, укрыли… Без памяти, в одном белье прибежал.
Карницкий наклонился и отвернул полу шубы. Из-под полы выглянули лиловые шелковые кальсоны.
— Где мундир? — ледяным голосом спросил капитан Карнович: он был из трех старшим.
Грабов запахнул крепче шубу и ничего не ответил. Перешептываясь, густой толпой стояли в воротах солдаты.
Молчание было недолгим. Карнович кивком головы показал на горевший дом: