Открытие Америки
Шрифт:
Чернобородый. А чего другого ради стал бы я пялить глаза?
Монах. Ну, предположим даже, вы там что-то увидите.
Чернобородый. Не что-то, а корабль.
Монах. Пусть корабль. Не надеетесь же вы, что купцы охотно отдадут то, что вам понравится?
Чернобородый. А это уж зависит от умения. Ваши собратья, преподобный отец, умеют получить у человека признание даже в том, чего он не совершал; наше ремесло легче: мы берем лишь то, что существует в действительности. Конечно,
Монах. И почтеннее.
Чернобородый. Да – если исходить из того, что ваш патрон висел в середине. Но наших-то было двое!
Монах. Это сильно смахивает на богохульство.
Чернобородый. Но, когда вокруг вода, мне не страшен костер.
Монах. А веревка?
Чернобородый. Вопрос уместный, и очень даже. Но ведь наше искусство заключается не только в том, чтобы получить желаемое. Оно, как и ваше, состоит из многих частей. Нужно, например, сделать так, чтобы тот, кого вы облегчили, не проболтался.
Монах. И как же вы добиваетесь молчания этого… щедрого даятеля?
Чернобородый. Вы здорово его назвали, мне бы такого не придумать. Как добиваемся? Вот так, как вы сказали: веревкой. Нет, мы их не вешаем. Мы вешаем на них – что-нибудь потяжелее.
Монах. Ладанки бывают подчас очень увесисты.
Чернобородый. Вот-вот, ладанку. Такую, чтобы он не всплыл.
Монах. Что же, это вполне в духе нашего учения: даря человеку освященный предмет, вы доказываете, что простили ему зло: как-никак, он ввел вас во грех, заставив обойтись с ним круто. Это зачтется и вам, и ему на небесах.
Чернобородый. Он прибудет туда незамедлительно. Итак, благословляете, святой отец?
Монах. Замысел достоин внимания. Но вот адмирал…
Чернобородый. Адмирал пускай думает, что мы плывем себе потихоньку вперед в поисках стран, которые ему померещились по пьяной лавочке. А мы станем дрейфовать здесь да поджидать…
Монах. Даятелей, сын мой, даятелей. Но не сопровождается ли дарение в той форме, какую мы имеем в виду, некоторым шумом?
Чернобородый. Вижу, вам не надо объяснять, что к чему.
Монах (скромно). Я смиренный сын церкви. Итак, чем мы объясним подобный шум адмиралу?
Чернобородый. А это уж по вашей части. Мне вас учить, как надувать людей, что ли?
Монах. Вы грешите, сын мой. Хотя это относится в основном к форме вашего высказывания.
Чернобородый. Оно насквозь правильно, клянусь собственной шеей.
Монах. Правильное высказывание, друг мой, также является грехом, если не совпадает с догматами нашей святой веры.
Чернобородый. Вот тут уже согрешили вы! Значит, догматы нашей веры могут быть неправильными?
Монах. Нет, это вы неправильно поняли, сын мой. Догматы
Чернобородый. Откровенно говоря, кортик и мушкет мне куда больше по нраву.
Монах. Вот и занимайтесь ими. И не грешите.
Чернобородый. Как это: заниматься – и не грешить?
Монах. Не богохульствуйте, вот главное. А то, чем вы собираетесь теперь заняться, не является грехом: ведь золото, добытое вами в поте лица…
Чернобородый. Не только в поте: даятель-то бывает и с оружием.
Монах. Золото это поступит в казну их величеств, а также святой церкви.
Чернобородый. Свою долю я надеюсь получить прежде их величеств.
Монах. Как их верный слуга, вы можете рассчитывать на это. В свою очередь я, покорный служитель святой нашей церкви…
Чернобородый. Но – поровну.
Монах. Аминь. Считайте, что вы получили отпущение заранее.
Чернобородый. И как раз кстати, потому что на горизонте я вижу корабль. Судя по парусам, это купец, и немаленький: рейковый парус на бизань-мачте… Ах, черт, адмирал проснулся. Приглядите, отче, чтобы он не помешал нам заниматься делом. Да побыстрее, пока мы не сблизились.
Чернобородый уходит направо, к носу. Из своего салона появляется Колумб в адмиральском кафтане.
Колумб (не замечая монаха). Та-та, та-та, та-та… Нет. Та-та, та-та, та-та, та-та, та-та… Вот это настоящий размер. Под стать волнам океана. Слова сами просятся.
Мне кажется, и дня не пролетело —Неся на реях вечные снега.За край земли отплыли каравеллыИ в море погрузились берега…Монах нарочито кашляет. Колумб оборачивается стремительно, словно застигнутый за неподобающим занятием.
Колумб. Я говорю, что зрелище спокойного океана наводит на размышления. Беспредельность, стихия, поделенная на ритмические единицы; вечное движение, бездонная глубина под блестящей поверхностью, отражающей солнце…
Монах. Вы хотели сказать, ваша светлость: не такова ли и поэзия?
Колумб (после паузы, хмуро). Стихов я больше не пишу. Но совсем не писать – это мука ада.