Открытие Индии (сборник) [СИ]
Шрифт:
Виталик потыкался по углам, надеясь найти какую-нибудь потайную дверцу или хотя бы вмурованные кольца для кандалов, но только насажал на волосы пыльной паутины. Батарейка у фонарика оказалась так себе, свет становился бледнее с каждой минутой. Да вдобавок заноза, своевременно не вытащенная, колола руку всё больней. Разочарованный Виталик понял, что шикарная поначалу затея с оглушительным треском провалилась, а значит, пора убираться восвояси. Напоследок он решил всё-таки немного подурачиться. Выпавшим из стены камешком начертал на полу пентаграмму, украсив каждый луч зодиакальным знаком козерога. Ясно, что правильней было бы вписать в пентаграмму козлиную
Козью морду он умел изображать только пальцами.
Закончив рисовать, он встал в центр пентаграммы, положил фонарик между ступнями, воздел руки к потолку и замогильным голосом изрёк:
– Именем Велиала, именем Вельзевула, именем Сатаны…
Говорить пришлось по-русски, – из латыни Виталик знал только «post coitum, animal triste» да «homo homini lupus est». Английского же, на котором писал Лавкрафт, надо полагать, не знали местные бесы…
– От плоти и крови Джедии, от плоти и крови Эзафа…
Далее, как ему помнилось из «Наследия Пибоди», следовало приблизиться к огромной колдовской книге в сопровождении чёрного кота. Ни того, ни другого в подвале не обнаружилось. И очень хорошо, так как Виталику отчего-то сделалось на самом деле жутковато. Он произвёл несколько торопливых и, нужно признаться, довольно жалких пассов руками, шёпотом подвывая: «О-о! О-о!», – после чего наклонился за фонариком.
Распрямиться он не сумел. На спину навалилась огромная вязкая тяжесть – горячая непереносимо. Словно вылили тонну расплавленного свинца, или может быть, гудрона. Виталик упал на колени, застонал, попытался податься вперёд и увидел, как лиловым огнём вспыхнули контуры пентаграммы, а пылающие знаки козерога поднялись в воздух и метнулись к нему, целя в глаза. Он зажмурился, распластался по полу, вжимая лицо в сухую твёрдую землю. Затылок жгло, кожу на нём стягивало; тело стремительно немело. Зато заноза в ладони вдруг ожила и, извиваясь будто фантастический червь-паразит, начала углубляться в мякоть. Упёрлась в косточку пясти, рванулась по ней – вверх, вверх, вверх, по лучевой кости, плечевой и далее – к позвоночнику.
Сознание Виталик потерял прежде, чем заноза достигла мозга.
Он пришёл в себя резко, словно от лихорадочного грома отрядного будильника, помещённого предусмотрительным Сёмой Кармацким в ведро. Только вот беда – не на своей раскладушке, а на пахнущем пылью и шлаком земляном полу. Виталик лежал ничком, неудобно изогнувшись и спрятав руки под животом. Тело казалось одеревеневшим, видимо, от холода и неудобной позы. В голове жила острая колюще-пульсирующая боль, она безостановочно кочевала от одного виска к другому. Маршрут её пролегал то за лобной костью, а то за затылочной; через макушку – ни разу.
Виталик попробовал подтянуть коленки к животу и опереться на руки. Как ни поразительно, это упражнение, казавшееся мгновение назад неосуществимым, удалось выполнить с первого раза. Пусть на троечку с минусом, но удалось. Он начал вставать. С этой задачей мороки вышло побольше, однако и она через минуту-другую оказалась решена. Он постоял, набираясь решимости сделать первый шажок, скомандовал одними губами «и-раз!» – и двинулся в сторону выхода, смутно вырисовывавшегося серым квадратным контуром. Похоже, наверху наступило утро.
К тому времени, когда Виталик добрался до дверцы, которую столь опрометчиво давеча вскрыл, боль в голове слегка утихла. А может, он просто привык к этому ритмичному
На поверхности и впрямь, зрело утро. Сонные полуголые стройотрядовцы бродили по двору как не упокоенные мертвецы – такие же бледные, перекошенные и пассивные. Лишь несколько «армейцев» с беззлобным матом плескались водой, да мускулистый и волосатый комис Кармацкий отрывал на турнике фигуры высшего пилотажа.
Виталик наскоро отряхнулся, стянул рубашку, сунул её в карман и прошмыгнул к умывальнику, надеясь, что его ночное отсутствие не было замечено.
Где там!
– Смирно, боец! – заорал омерзительно радостным голосом Сёма, ловко соскочил с турника и навёл на Виталика палец. – Смирно стоять, слондат, когда с тобой разговаривает белый офицер!
Он, как большинство комсомольских вожаков, этих бравых кандидатов в партию рабочих и крестьян, почему-то страстно обожал изображать из себя колчаковского или каппелевского карателя.
– Где шатался? – От комиссара пахло здоровым спортивным потом и немножечко – мочой и спермой.
– Да так, – сказал Виталик, отстраняясь. – Выходил в огород травки пощипать. А что?
– Ты мне идиота не корчи, боец. Травки-хероставки… Ты в расположении не ночевал, а это строго запрещено. Что, отрядная дисциплина не для тебя? Думаешь, раз папа кэгэбешник, так позволено…
– Сёма, – понуро, но решительно перебил его Виталик, – отвянь, а? Чего тебе мой отец дался? Хочешь познакомиться в целях дальнейшего продвижения карьеры, так прямо и скажи. Он стукачей не любит, но терпит и даже привечает. Потому что куда без вас.
– Да ты охренел, – несколько растерянно сказал Сёма. – Ты кого стукачом назвал, боец?..
– Блин, – тоскливо вздохнул Виталик. – Кого, кого. Да никого. Разрешите-ка умыться, товарищ комиссар.
Он обошёл Кармацкого, стараясь не задеть голым плечом его атлетического тела, и принялся умываться из длинного общего рукомойника. Сёма постоял недвижно и безмолвно, потом пристроился рядом и спросил вполголоса:
– Ты что, правда, можешь с Романом Павловичем обо мне поговорить?
Виталик прополоскал рот, потом смочил пятернёй волосы и сказал:
– Запросто. Но при одном условии.
Кармацкий с готовностью кивнул.
– Слушаю.
– Уступи Тинку на ночь, – спокойно предложил Виталик и начал надевать пахнущую пылью мятую рубашку. Голова больше не болела, напротив, была на редкость свежа.
Сёма ошеломлённо пробурчал «во даёт, боец», а потом вдруг ухмыльнулся и кивнул:
– Замётано, Романыч. Пользуйся. Только уламывать сам будешь.
Завтрак – рисовая каша с отварным хеком, салат из моркови, бутерброды с маслом и чай – показался Виталику вкуснее обычного. Может быть потому, что Тина смеялась в ответ на его шуточки как-то особенно весело и особенно вызывающе задевала его спину плотным бюстом, когда производила перемену блюд? Или оттого, что сон на утрамбованном шлаке подвала как будто расширил его грудную клетку, увеличил в объёме мышцы – и их следовало заполнить гликогеном более чем всегда? Или попросту, хавчик в самом деле был сегодня против обыкновения хорош? В этом стоило бы разобраться, сидя в холодке и покуривая, обсудив каждое блюдо с ребятами, но времени на перекур не нашлось. Командир (он рубал отдельно, сука, и уж явно, слаще рядовых бойцов) ворвался в столовку, когда некоторые ещё не покончили с чаем.