Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Все страшное, мрачное, что знал Шурка о боге и что ему сейчас приходило в голову, само собой соединилось с попом и Василием Апостолом. А все приятное, светлое, чем он жил и радовался в последнее время, о чем больше всего думал, это самое важное, дорогое было в одном Григории Евгеньевиче. Он вспомнил Григория Евгеньевича потому, что Прохор ровно бы немножко смахивал чем-то на учителя. Сторож подшучивал над Василием Апостолом, как учитель подсмеивался за глаза над попом. Больше того, жутко подумать, — он, Прохор, смеялся над самим богом, и бог это терпел. У Шурки душа уходила в пятки
— Божья душа! Вот здесь, слышь! — шумел и гудел, как дуб в грозу, Василий Апостол. Он ударил себя кулаком в грудь, по бороде. — Здесь — бог!
— Конечно. — кивнул сторож, усмехаясь. — Бог сотворил человека по своему образу и подобию. Так, кажись, в святом писании сказано?
— Ну… так.
— А раз так — человек, значит, подобен богу. В отца уродился, в аккурат. Радуйся!.. А чему? Он, человечишко, об одном думает — как бы с ближнего стащить последнюю рубаху… Вот так божие подобие! Выходит — и бог этим занимается?
— Тьфу! — плюнул и нехорошо выбранился дед Василий, ошарашенный таким богохульством.
Подобрав сапоги, он отошел подальше, за телеги, и, сев там, принялся вбивать ногу в узкие твердые голенища.
— Тебя-то, Прохор, по роже дьявола сотворили, антихрист. Весь в отца… Братейник, отец твой, из-за своего языка в кандалах в гроб лег. И ты на каторгу захотел?.. Ишь как подъехал, ледащая сатана, к святому писанию. Да тебе, слышь, не дано разуметь божье слово… Кого смущаешь? Сродственника, благодетеля смущаешь, родного дядю. Я тебя приютил, больного. Работу дал по твоему слабосилию. Ты что мне обещал?.. Коли за старое принялся — катись обратно в Питер, в геенну огненную, и подыхай с голодухи! — Василий Апостол опять нехорошо выбранился.
— И чего ты, дядя Вася, лаешься? — дружелюбно отозвался Прохор, снова залезая в солому. — Ежели в тебе образ божий — материться ведь тоже не полагается… Я, может, побольше тебя о боге думаю… Эк, чем запугал — Питером! И там люди живут и в церковь ходят… Ха — арошие церкви в Питере! Выше Исаакиевского собора нет храма на свете. А колокольный звон? Малиновый… Ты, дядя Вася, хоть и шлялся по всем монастырям, такого звону не слыхивал. Вот, к примеру, у Большого Николы, за Невской заставой. Я там до войны рядом жил. Ка — ак ударят в стопудовый, он и зачнет басом выговаривать: «Крен-де-ли, бул — ки… крен-де-ли, бул — ки…» А малые колокола ему вдогонку, вперезвон, заливаются чистым серебром: «Са — еч — ни — ки, бу — лоч — ни — ки, к нам, к на — ам, к на — а–ам!»
Сторож так правдоподобно и смешно передал словами колокольный звон, что Шурка, забыв страх, фыркнул, явственно слыша, как гудит стопудовый колокол, предлагая крендели и булки, а маленькие частые колокола, словно голосистые бабы — торговки на ярмарке, зазывают: «К нам, к нам!» Одно было непонятно: дразнит Прохор деда или действительно в Питере, у Большого Николы, так выговаривают колокола.
Яшка Петух, навалясь сзади на Шурку, трясся, почти падал, зажав рот ладошкой. Хмурился и улыбался Ваня Дух, встав и косясь на Василия Апостола, который, побагровев, управлялся молча с чугунными сапогами.
— От скаженный! От вражий сын!.. Ратуйте, люды добри! — сконфуженно бормотал Беженец, покачивая
— А через улочку — храм Ильи — пророка. Там — своя песня, — продолжал рассказывать, белозубо посмеиваясь, Прохор. — Как услышит звонарь Николу, так и ударит во все колокола ответно: «У Николы — попы воры, у Николы — попы воры, а народишко-то дрянь, дрянь, дрянь!..» Ну, тут и кладбищенская колокольня не утерпит, ввяжется в спор, свое слово скороговоркой скажет: «Из-под бани — голышом, из-под бани — голышом!..» Музыка! Хоть молись, хоть пляши — все одинаково.
— Врешь! И церквей таких в Питере нет. Все врешь!.. О — ох, терпелив ты, господь бог! — простонал Василий Апостол, как от лютой боли.
Тяжело, неловко ступая чугунными, давившими ногу сапогами, он, бранясь, двинулся на Прохора. Злобным огнем горели глаза деда.
Шурка и Яшка спрятались за угол конюшни.
Когда они, набравшись храбрости, высунулись, Ваня Дух и Беженец, встревоженные, держали деда за руки, успокаивали, а Прохору кричали, чтобы тот ушел подальше от греха. В дверях конюшни стоял Степан, мрачно опираясь на вилы. Прохор лежал на соломе не шевелясь, пристально и весело глядя, как рвется к нему и грозится Василий Апостол.
Вдруг Прохор вскочил на ноги, отряхнулся и шагнул к деду.
— Не трожьте его, — сказал он Ване Духу и Беженцу. — Дайте волю, отпустите.
Те послушались.
Рыча, Василий Апостол замахнулся на сторожа.
— Ну… бей! — сказал Прохор, наклоняя перед дедом свою серую, колючим ежом, голову, как наклоняют голову взрослые перед рассерженным ребенком. — Добей племянника, все равно ему жить не много осталось… Ну?
Темный дубовый кулак деда медленно опустился. Прохор подождал, потом вскинул голову. Лицо его было старое, печальное.
— За что гневаешься, дядя Вася? За правду? Она посильнее кулака. Сдачи может дать… И даст. Скоро…
Он помолчал, вздохнул.
— Прости. Посмеялся я малость над твоим богом. А он и того не стоит, право… Ну, извини. Взбесила меня холуйская твоя покорность. Сына убили, а ты… и сапоги эти дурацкие… черт!
— Р — расчет! — прорычал Василий Апостол, дергая себя за бороду. — Чтобы к вечеру… духу поганого… не было в усадьбе!
Прохор усмехнулся, опять посветлел и повеселел.
— Спасибо. Я сам хотел об этом просить. Какой я, к лешему, сторож?.. Кого — сторожить? От кого — сторожить?.. Я — слесарь. От твоей колотушки в животе сытно, да на сердце голодно. Нет, лучше обратно в Питер. Помирать — так с музыкой!
Он засмеялся, поправил ремешок на серой блузе, потуже затянул его, словно собираясь сейчас же идти в Питер, и быстро, легко пошел в людскую, сияя новыми калошами.
Василий Апостол, ворча, побрел к флигелю. За ним торопливо тронулся Ваня Дух.
Огибая конюшню, дед наткнулся на Шурку и Яшку, затопал, застучал чугунными сапогами:
— Брысь… тараканы!
Ребята кинулись прочь через сад. по клумбам, и чуть не сбили с ног Олегова отца — Устина Павлыча, входившего в усадьбу. Сторонясь, он наступил на валявшуюся половину железных ворот, нагнулся, пощупал ржавые узоры и решетку, пробормотал: