Открытие мира (Весь роман в одной книге)

Смирнов Василий Александрович

Между тем игра продолжалась. Вьюнок — платок полежал, как положено, на правом Катькином плече и перешел на левое плечо.

Я ко молодцу иду. иду, иду,

Поклонюсь ему и прочь пойду,

ласково, обещающе пропела Катька, и платок белым голубем слетел с ее узенького плеча.

Но поклониться она никому не успела. Пашка Таракан, подкравшись, ворвался в круг и подставил Катьке ножку.

— Ка — ак не сты — ыдно! — закричала Катька, споткнувшись. Бросила платок и перестала быть березкой. Рыжие волосы поднялись дыбом. Растрепа мигом догнала удиравшего Пашку и влепила ему в загривок такую затрещину, что эхо разнеслось по сосновому бору.

Шурка

одобрительно улыбнулся, а голова его, занятая все одним и тем же неотложным делом, продолжала трудиться без устали.

Серебряная паутина плыла в воздухе прямо на Шурку. Ветерок надувал ее, как парус, подгонял. Паутина налетела на Шуркину рубашку, прилипла на грудь. Покосившись, он увидел на тонком, чуть видимом кружевном тенете паука.

— Ну, ты, летун! — пробормотал он, смахивая паучье кружево, а заодно и его хозяина. Тут же подумал, что паук — к письму. Примета известная и верная. Откуда может быть письмо, если не с войны? Значит, жив батька!

Сердце его забилось. Шурка подскочил, еще раз взглянул на свою рубашку: паука — летуна уже не было на груди, а паутина еще держалась, блестела и переливалась, как живая. И вдруг она превратилась в крестик на оранжево — черной заманчивой ленточке. Шурке показалось, что рубаха на нем зеленая, как у дяденьки Матвея Сибиряка, и подпоясана ремнем с бляхой. Он глянул на штаны. Чудеса продолжались: и штаны были зеленые, и на ногах, вместо старых башмаков с пуговками, красовались новехонькие, с длинными голенищами сапоги, каких у него никогда не бывало. Он почувствовал на стриженой голове сбитую на ухо фуражку. С дрожью повел плечами, и что-то упругое, твердое поднялось над ними. Так поднимались и пружинились, выгибаясь дугой; погоны на плечах дяденьки Матвея… Шурка взглянул на Яшку. Дружище Петух зеленел в новой гимнастерке, точно молодая елочка, и белый крест на его груди сиял почище, чем на колокольне.

Кровь ударила Шурке в голову, застучала в висках.

Он бросился к Яшке.

— Придумал! Придумал!

— Что? Что придумал?

— После уроков — айда в пещеру, — таинственно сказал Шурка.

— Зачем?

— Важнейшее дело! Про крестики…

— Говори скорей!

— Ребята услышат, — шепнул Шурка, оглядываясь. — Скажу в пещере.

Глава V

ШУРКА ПРОПОВЕДУЕТ ТЕРПЕНИЕ

В субботу после большой перемены всегда рисовали красками. Это был самый веселый урок в школе. Дежурный по классу, счастливчик, под наблюдением самого Григория Евгеньевича торжественно оделял парты чайными блюдцами и черепками, кисточками из черных мягких, как слышно — беличьих, волосинок, награждал листочками драгоценной, шершавой и толстой, так называемой «слоновой», бумаги. Добровольцы волокли из кухни воду, ни мало ни много — целую бадью, оставляя после себя в коридоре такие ручьи и болота, что сторожиха принималась кричать криком.

— Нуте — с, пачкайтесь на здоровье… кто во что горазд, — говорил Григорий Евгеньевич, оставаясь глухим к воплям Аграфены.

Начиналось колдовство с красками. На каждом черепке и блюдце были приклеены три пуговицы — краски: синяя, желтая, красная. Стоило дотронуться мокрой кисточкой до синей и желтой пуговиц, как на глазах совершалось диво: получалась новая краска — зеленая. Из красной и синей выходили — фиолетовая, сиреневая, багряная, смотря по тому, на какой пуговице по

желанию задерживалась дольше беличья кисточка. Смешаешь, не глядя, все три цвета — образуется краска черная. Кажется, нет на свете такой краски, которую нельзя было бы сотворить своими руками, орудуя всего тремя пуговками и кисточкой.

Какие пушки, ружья, сабли рисовали ребята! Сколько вражеской крови бывало пролито на бумаге в пылу сражений! Какие избы, пароходы, березы, лошади, грибы вырастали в мгновение ока, чтобы потом, по воле и прихоти колдуна, превратиться в синее море, зеленый луг, дремучий лес, восход солнца.

Когда старанья и уменья не хватало и береза оказывалась похожа на мухомор, а пароходная труба грозила занять палубу вместе с капитаном, на помощь приходил самый главный чародей — Григорий Евгеньевич. Он небрежно, двумя пальцами, брал кисточку, не глядя совал ее в одну — другую краску и, далеко отодвинув от себя бумагу, щуря левый глаз, быстро взмахивал рукой: раз, два, три!.. И кривая нога поганки обрастала матово — розовой, с корявинками, шелковой берестой, огненно — красная шляпища мухомора вдруг выпускала сучья, веточки и листочки, как настоящие. Труба у парохода становилась на свое место, небо заволакивалось кипящими клубами дыма, пароход давал «полный вперед», а капитан, в белом пиджаке и белой фуражке, наклонясь с мостика, здоровался в рупор с ребятами, которые удили ершей в Волге.

Ворожили красками до тех пор, пока сами колдуны и колдуньи наконец не могли разобраться, какие там, на бумаге, вышли у них чудеса в решете.

Иногда вместо рисования в субботу назначалась «лепка» — занятие не менее увлекательное, придуманное тем же Григорием Евгеньевичем. Появлялся ящик с самой лучшей, редкостной глиной — зеленой, синей с белыми прожилками, серой и красной, — ребята летом запаслись в Глинниках этим богатством, добыв его из старых ям, вырытых невесть когда горшелями. Немедля класс вооружался деревянными ловкими ножичками, купленными учителем в городе и носившими мудреное название. Пачкались в глине наперегонки, и, глядишь, к концу урока красовались на партах горшки, коровы, мужики, собаки.

Однажды всем классом сотворили самоедов с оленями, шалашом и белым медведем. Водрузили на доску и понесли показывать Татьяне Петровне и ее классам. Ого, как завидовали первогодки и второгодки! Татьяна Петровна рассердилась, что ее ученики ничего подобного не умеют делать, даже очки свои уронила с досады на пол, не помог и шелковый черный шнурок. Глиняное великое творение высушили, поставили в коридоре на подоконник — для славы и в назидание другим классам. К несчастью, сторожиха вскоре мыла окна и опрокинула доску с самоедами, сказала, что не нарочно, а сама обрадовалась. Она одна в школе не любила уроков рисования и «лепки», называла баловством, пачкотней и жаловалась, что после этой грамоты не отмываются пол и парты даже щелоком.

Если с рисованием или «лепкой» ребята управлялись живо, всю неделю учились хорошо, бедокурили мало, школьная суббота заканчивалась маленьким праздником: Григорий Евгеньевич, посмеиваясь и потирая бритый подбородок, забирался с ногами на переднюю парту. Ребятня третьего и четвертого классов кидалась занять местечко поближе, замирала, не дыша, как только учитель раскрывал книгу и начинал читать вслух на разные голоса «Тараса Бульбу», «Кавказского пленника», «Муму» или еще какую другую интересную книжку, представляя все в лицах. И не было тогда для ребят более неприятного звука на свете, чем звонок горбатой Аграфены.