Отпуск на Земле
Шрифт:
– Ну-ка и вы марш переодеваться!
"...Это - тоже Земля, несуразная и невыразимо притягательная, путающаяся в противоречиях, не планета, а какой-то гигантский клубок парадоксов в лапках чудовищного игривого котенка! Буря ломала деревья, ливень соучастник, пособник разрушения - подмывал под ними корни... Но он же породил на свет этого червя-великана, вдохнул новые жизненные силы в эту... как ее?
– "Куннингамию ланцетную", так что даже ее колючки, давно потускневшие, похожие на гномов-ворчунов, вот-вот оживут и вновь зазеленеют... А как
Рядом, задрав на уровне его пояса встрепанную белокурую голову, недоумевающе-ворчливо захныкал Илька:
– Почему мы стали и стоим? То сами ругались:
"Скорее, скорее, Илька! Ты мокрый, как тряпка, хоть выжимай!" - довольно удачно передразнил он, - А теперь вот стали и стоим...
Выскочила из комнаты фельдшерица Тина Ардзинба, встревоженно разбрасывая слова:
– Господи ты, боже мой! Он ведь насквозь промок! Он ведь простудится... Я же говорю: кому дети ни к чему...
– мстительно добавила она и потащила малыша сушиться.
Илька в самом деле заболел. У него начался сильный жар, его лихорадило. Вызванный из города молодой врач заставил мальчика выпить три разные таблетки и уехал, сказав:
– Лучше пока не трогать... Пусть поспит - я ему дал снотворного. Да и ничего страшного нет. Если понадоблюсь - звоните.
Он оставил на всякий случай номер телефона товарища, который праздновал в тот день свою свадьбу.
Молодой врач ошибся. Илька проспал беспокойным сном часа три. В середине дня он открыл воспаленные глаза, невидяще оглядел фельдшерицу, мать, которая с утра ездила в город за покупками и, только что вернувшись, сидела на краю постели, сжимая в кулачки побелевшие красивые пальцы; отец ходил за дверью по широкому балкону, прикуривая одну сигарету от другой... Илька огляделся и никого не узнал.
Ближе к вечеру у него начался бред.
– Лапа! Ну, Лап же...
– бормотал он, тихонько хрипя.
– Ты куда? Ты почему?.. Душно ведь. Ой, Лап, слезай, пожалуйста... Горло, здесь ведь горло... Ты мне дышать не даешь, Лапа! Ты слезай, пожалуйста... Скажите ему, дядя Гиги! Он душит... как эта... глициния...
– Ах, и все возня с собакой! Все беготня и дурацкие разговоры со взрослыми! Ведь меня предупреждали...
– всплеснула руками красивая Илькина мать.
– Вы бы лучше помолчали...
– с нескрываемой враждебностью оборвала фельдшерица.
Женщина послушно замолкла, комкая, принялась поочередно прикладывать платочек к глазам.
Вызвали врача. Он приехал недовольный - вполне естественное состояние для человека, которого оторвали от праздничного стола; однако, осмотрев мальчика, измерив температуру, выслушав взволнованный, но толковый рассказ фельдшерицы, сделался очень серьезным.
– ...Кипарис поверил глицинии!
– плакал Илька.
– И он теперь мертвый... он умер... Дураки вы, мальчишки! Какая это гадюка? Я на будущий год в школу уже... А вы - несмышленыши!...Добрый старик вырастил большой парк, красивый... Ой, мамочка!
–
– Больно...
– Сынок, родной мой!
– Мать порывисто нагнулась над ним, испуганная и как ни дико это звучит - одновременно, казалось, обрадованная тем, что он позвал наконец ее, а не каких-то там Лапу, тетю Тину, дядю Гиги.
– Сынок, что тебе? Где у тебя болит?
– Такая красивая... глициния. И задушила его. А ты тоже, Лап... Не смей!
Врач молча отстранил от Ильки плачущую женщину и поднял телефонную трубку.
В это время Гиги прощался с Натали-Нателой: "скоро" превратилось в "завтра".
Они стояли у каменного барьера и молча смотрели туда, где каждый вечер алый круг солнца уходил в море. Сначала он слегка касался его на горизонте и незаметно для глаз чуть сплющивался; потом деформировался сильнее, приобретая почему-то форму усеченной пирамиды, погружался глубже, глубже... И никакая убежденность, что это лишь обман зрения, что не солнце медленно тонет в ласковом море, а Земля, та ее точка, откуда вы смотрите на закат, неумолимо уносит вас, в своем суточном цикле обращения, от Солнца, - ничто не могло освободить от иллюзии.
Сегодня солнце садилось не в море - в мрачноватую пелену туч, закрывших горизонт. "Снова быть шторму..." - вспомнил Гиги слова пожилой женщины, которая приводила по вечерам в порядок пляж, с привычно-беззлобным ворчанием собирая клочки бумаги, скомканные коробки из-под сигарет и легко, по два в каждой руке, оттаскивая подальше от воды забытые отдыхающими лежаки.
– Наш последний закат!
– вырвалось у него. Помолчав, Натали-Натела буднично сказала:
– Послушайте, Георгий... Если вас дома ждут жена и дети... Но я почему-то уверена, что это не так.
Он посмотрел на девушку с восхищением: только так она и могла сказать без тени жеманства и всего остального, что туманно называют женской стыдливостью. Он смотрел с восхищением, любовью, тоской, гордостью, болью... Он был сейчас Георгием Квеселава и, хотя помнил обо всем, порывисто сжал сухую, теплую руку Натали-Нателы:
– Вот что: я расскажу тебе - и будь что будет! Исчезла вдруг черная пелена на горизонте; вырвалось на свободу солнце, уже почти погрузившееся в непроглядность ночи; полыхнуло слепящим пурпурным лучом... Он стремительно вонзился в небо, навстречу ему упал другой луч - не то голубой, не то изумрудный, - они слились и шаровой молнией взорвались в мгновенной вспышке.
– Зеленый луч!
– ликующе закричала девушка.
– Я увидела зеленый луч! Говорят, это бывает очень редко и приносит счастье.
Ее глаза сияли; она была мучительно красива.
Но камнем упала на море, на деревья, на милое лицо ночь. Ударил из-за поворота свет автомобильных фар. Короткий вскрик сирены - машина шла на недозволенной скорости... Ярко-рубиновый крест...
Все стало на свои места.
– "Скорая"?
– встревоженно спросила-констатировала Натела.
– За кем же?