Отрада округлых вещей

Зетц Клеменс Й.

— Какими же надо быть родителями, чтобы соорудить такое?

— Пожалуйста, господин Прайснер, — подняла руку директриса.

Она хотела избавить его от необходимости переводить разговор в это русло.

— Нет, — сказал он, и лицо его приняло выражение искреннее и печальное, — я действительно хотел бы это знать. Какими же надо быть родителями, чтобы так поступить с собственным ребенком? Есть же какая-то граница, правда? В какой-то момент жизнь прекращается, обрывается. Всем нам когда-нибудь придется… Я хочу сказать, вы же знаете, как это бывает…

—

Да.

— Вы бы поступили так с собственными детьми? Соорудили бы такую штуку и стали бы управлять ею дистанционно, из дома?

— У меня нет детей.

— И все-таки, — продолжал настаивать он. — Вы бы так поступили?

— Господин Прайснер, мне кажется, я не вправе осуждать решение других родителей только потому, что сама выбрала бы другое.

— То есть вы бы так не сделали?

— Я этого не говорила, — отвечала она со всей возможной мягкостью, на какую была способна.

— Я бы тоже так не сделал, — решительно покачал головой Прайснер. — Я мог бы прямо здесь и сейчас дать вам в этом расписку. Я бы никогда не соорудил такую штуку, эту единственную в своем роде камеру… я хочу сказать, если я даже не могу по вечерам укрыть его одеялом, то это уже не ребенок.

Он замолчал. На щеках у него выступили красные пятна. Жалкое, безволосое место над верхней губой как-то особенно выделялось. Он опустил глаза. Наверное, он внезапно понял, что зашел слишком далеко. Этим мгновением она и должна была воспользоваться, чтобы ринуться в атаку: он осознал свою вину, и для нее словно ненадолго приоткрылось долгожданное окно, теперь она без усилий могла заставить его купить фотографию. Однако, в отличие от прежних встреч с родителями, сейчас директриса медлила, и ее взгляд на миг почему-то застыл на маленьком флюгере, едва различимом на далекой крыше какого-то дома. Филигранный предмет, назначение которого заключалось в том, чтобы поворачиваться по ветру и радовать всех живущих поблизости привычным скрипом. Ей вспомнились осенние дни, краснокоричневые листья на подъездной аллее. Укрывать одеялом, по вечерам.

— Простите, — произнесла она. — Что вы сказали?

— Ах, ничего, — отмахнулся Прайснер. — Я не хотел никого обидеть. Стоит что-то такое сказать, и сразу начинает казаться…

— Нет-нет, — возразила она. — Вы сказали: «Если вы больше не можете укрывать его одеялом, то это уже не ребенок» — ведь так?

Прайснер смотрел на нее. Он смущался, не зная, как загладить свою оплошность.

— Можно спросить, откуда вы это знаете?

— Что?

— Откуда вы знаете, что по вечерам его не… То есть вы это просто предполагаете или…

Прайснер втянул голову в плечи и отвел глаза в сторону.

— Может быть, моя дочь упоминала о чем-то подобном.

— Что?

Он сделал нетерпеливый жест, мол, какая разница.

— Ах, да понятия не имею. Вы же знаете, дети иногда говорят за спиной друг у друга жестокие вещи.

Он откашлялся.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вот, хотя бы гараж.

— Не знаю, о чем вы.

— Правда?

Прайснер,

казалось, был удивлен. Во взгляде его даже появилось что-то вроде легкой укоризны, мол, надо же, поразительно, как мало знает она о частной жизни своих подопечных.

— Кровать, — осторожно начал он, — так сказать, больше не требуется.

— То есть не требуется Даниэлю?

— Да, — ответил Прайснер. — Ему же не нужно… То есть его можно…

Он не завершил начатую фразу, вместо этого очертив в воздухе контуры четырехугольного ящика.

— Видите ли, я не знаю, как строится быт семьи в столь исключительном случае, — проговорила директриса, — но…

— Мы просто не хотим покупать фотографию, — сказал Прайснер. — Может быть, мы на этом остановимся?

Тем самым он словно бы предлагал ей заключить мир. Директриса почувствовала, что упустила свой шанс. Перед ее внутренним взором проплыл образ темного гаража, прохладного и зловещего, ей показалось, что по спине у нее вот-вот побегут мурашки, но, слава Богу, озноб ее не охватил. Зато внезапно ей очень захотелось открыть окно.

— А вы, собственно, сами видели Даниэля? — спросил Прайснер.

— Конечно. А что вы имеете в виду?

— То есть эту камеру можно открыть или…

— Господин Прайснер, а вам не кажется, что обсуждать это было бы несколько вульгарно?

— Нет, — ответил он, и лицо его приняло честное и открытое выражение, что не могло не раздражать. — Мне кажется, это вполне оправданный вопрос. Когда дети устраивали рождественский вертеп, эта камера посреди сцены играла рождественский гимн, и его родители просто плакали навзрыд, но…

— Он взаимодействует с людьми, — заверила директриса несколько нетерпеливым тоном, словно еще раз объясняя урок непонятливому ученику. — Это самое важное. С ним можно работать. Он участвует в жизни, по-своему.

— Ну, скажем, как гидрант, — сказал Прайснер.

Прежде чем она успела как-то отреагировать на эту ужасную фразу, он поднял с пола свой зонтик. Не глядя на нее, притворился, будто смахивает какие-то невидимые пылинки с водонепроницаемой ткани.

— Я бы сказала, мы должны благодарить судьбу, — произнесла директриса, — за то, что ничего не знаем об этой боли. Да нормальным людям, вроде нас с вами, просто даже не вообразить, что означает почти совсем потерять ребенка.

Он по-прежнему не смотрел на нее. Но красные пятна на его щеках исчезли.

— Мы ничего об этом не знаем, — продолжала она. — Мы ничего не знаем ни о таких страданиях, ни о том облегчении, которое… У нас-то все хорошо, наши близкие здоровы.

— У моей дочери астма, — вставил Прайснер.

— Да, конечно, конечно…

Директриса сделала вид, будто у нее запершило в горле, и закашлялась, но лишь с большим трудом сумела скрыть непреодолимый, ничем не сдерживаемый приступ смеха. Господин Прайснер не засмеялся. Директриса почувствовала, как ее словно пронзили насквозь. Бельевой веревкой, натянутой между Венерой и Марсом. Она покашляла в кулак.