Отрада округлых вещей

Зетц Клеменс Й.

Разрозненные заметки Гевайера и непосредственные цитаты из высказываний Конради, а также описания его поступков, были тщательно собраны Кристианом фон Шефером. Похоже, Конради снова и снова озадачивал психиатра. Так, двадцать первого мая 1917 года он записывает, что пациент показывал нескольким своим собратьям по несчастью на небе планету Венера — и это около полудня, в ясный, безоблачный весенний день. В 1980 году Клод Леви-Стросс в своей радиолекции «Миф и значение» заметил: «Ходили слухи, будто некое племя может увидеть планету Венера при ясном дневном свете, что я считал совершенно невозможным и не вызывающим доверия. Профессиональные астрономы, которым я задавал этот вопрос, конечно, подтверждали, что Венеру мы видеть не можем. Однако, по их мнению,

Жером Гевайер в Лондоне, 1941 г.

нельзя исключать, что некоторые народы, знающие, какое количество световой энергии излучает Венера в течение дня, способны различить ее на небе. Впоследствии я просматривал старинные судовые журналы, составленные представителями нашей собственной цивилизации, и сделал вывод, что мореплаватели прошлого, по-видимому, вполне могли разглядеть эту планету

при свете дня. Вероятно, как следует потренировавшись, мы смогли бы различить ее и сегодня».

Кроме того, зловещее мерцание звезд, заметное иногда по ночам, на некоторое время лишало Конради покоя. Эти звездные вспышки он объяснял тем, что воздушные слои земной атмосферы в данный момент плохо себя чувствуют. [52]

Наслаждение, которое испытывал Конради, занимаясь живописью, доктор Гевайер неизменно расценивает как признак положительной динамики в состоянии пациента. И напротив, опасения внушает ему все усиливающийся страх Конради перед предметами и явлениями, схожими с другими предметами и явлениями. Так, группа пациентов, запускавших в больничном саду cerf-volants, [53] напоминала ему рыбаков, только перевернутых зеркально. Подобная референциальная мания заходила так далеко, что он не мог даже пользоваться общим душем во дворе, поскольку падающая и разбивающаяся о светлую поверхность капля воды, то есть возникающая таким образом «корона» из взлетающих кверху капелек поменьше, представлялась ему призраком паука, на долю секунды показавшимся в его поле зрения и куда-то ускользнувшим. Кроме того, одно время он полагал, будто все подаваемые в клинике блюда на самом деле состоят из «желтой эктоплазмы», то есть, в его понимании, из «разжиженных трупов», и их только «перекрашивают» перед подачей на стол, придавая вид того или иного кушанья. Сохранилось описание акварели, на которой изображен обильно уставленный яствами стол («Столовая воздушного корабля-дирижабля», 1919); все блюда на этой акварели разительно отличаются только формой, но не цветом: все они красные. Только по банану, лежащему в некоем подобии плоской вазы, проходит желтая черта. Одно из редких мгновений в художественном творчестве Конради, когда из-под толстой ледяной корки безумия поблескивает что-то, напоминающее воздушный, невесомый юмор.

52

Это замечание напомнило мне песню, записанную Бликом и Ллойд: «Сириус! Сириус! Он мигает как Канопус! Канопус мигает как Сириус! Сириус мигает как Канопус!» и т. д. Обе упомянутые звезды, на глаз чрезвычайно опытного наблюдателя, «мигали» совершенно одинаково. (Прим. автора).

53

Воздушных змеев {франц.) (Прим, автора).

Чтобы как-то умерить страх, каждый день охватывающий его с наступлением сумерек, Конради перебирал округлые осколки стекла, а иногда даже встраивал их в свои картины. К сожалению, эти работы до нас не дошли. Он якобы нередко часами сидел, положив перед собой «крохотные стеклянные шарики», и «неловко и неуклюже, но издали вполне различимо воспроизводил губами шум дождя у себя на родине».

Летом 1918 года Гевайер записывал, что Конради всегда зажимает пальцами уши только «задним числом, когда все стихнет», даже если вдруг раздавшийся шум был трудно переносим. Он замирает в терпеливом ожидании и так сидит, не шелохнувшись, пока неприятный звук не смолкнет, и только тогда к нему внезапно возвращается способность двигаться, и он зажимает уши. Глаза при этом, как пишет доктор Гевайер, он никогда не закрывает. Когда его спрашивали, почему он так поступает, Конради отвечал, что он защищается от явлений внешнего мира, которые хотят овладеть им. К этому времени относится цикл его работ «Троица», включавший в себя также крупноформатную картину под названием «Праздник Тела Господня», также впоследствии утраченную. Картина изображала всадника верхом на некоем летательном аппарате, формой напоминающем сигару, а окружал его фигуру сияющий ореол из копий и мечей.

Теперь Конради все чаще по целым дням уединялся в своем тесном уголке, где рисовал и разговаривал сам с собой. Это совершенно никому не мешало. Однако первоначальное успокоение, которое констатировал Гевайер у пациента еще в 1917 году, исчезло. Очень часто собственноручно написанные картины приводили его в такое волнение, что он немедленно их раздаривал. Позднее он униженно просил вернуть их обратно.

Однажды он несколько дней не мог отделаться от модной песенки, которую насвистывал другой пациент клиники, случайно проходивший мимо по коридору. В это время Конради обнаруживал сильное возбуждение, при малейшем раздражении выходил из себя и проявлял агрессию. В спокойные моменты он сам удивлялся, иногда даже со слезами, как этого коротенького и столь безыскусно исполненного фрагмента мелодии было довольно, чтобы на несколько дней подчинить все его чувства чужому ритму. Конради явно были дарованы лишь редкие минуты покоя и еще более редкие мгновения торжества и радости. К числу последних можно отнести отмечаемый доктором Гевайером (тоже не без некоторого удовлетворения) в июле 1918 года случай, когда Конради однажды утром за кофе посоветовал другому пациенту по имени Адольф Каппель, страдающему несколькими маниями, следить, сколько раз в минуту он моргает. Гевайер сообщает, что уже к концу завтрака Конради довел Каппеля до такого состояния, что тот больше не хотел открывать глаза. Подсчет морганий просто лишил его сил. Когда после этого санитар выводил Конради из столовой, тот прокомментировал ситуацию, всего-навсего «издав несколько раз продолжительный свист». До вечера Конради пребывал в расслабленном, непринужденном, веселом настроении. И только глубокой ночью в кронах деревьев за окном, в больничном дворе, опять закружилась кофейная мельница.

До поздней осени 1919 года темы картин Конради неизменно вращаются вокруг Праздника Тела Господня и Троицы. Оба эти понятия он связывает с приближением катастрофы. Во время утреннего кофе он по большей части ведет себя спокойно. С Альбином и Клоотсом (двумя другими пациентами помладше) он часто ходит «туда-сюда по коридору». В это время и, соответственно, в этом разделе истории болезни весьма любопытно описанное несколькими лицами успокоительное воздействие репетиции хора, которую Конради случайно слышал из соседней комнаты. Канон, заученный пациентами особого отделения клиники, по его собственным словам, «совершенно распрямил все его загогулины и исцелил от смятения». На протяжении многих дней он говорит абсолютно связно и даже может, хотя и в обществе санитара, на несколько секунд поднять глаза на вечернее звездное небо. Воображаемая комета, от «телепатического воздействия» которой он по большей части страдает, в эти ночи не появляется, что его весьма и весьма успокаивает и умиротворяет, однако позднее он сообщает, что обнаружил эту зловещую комету, свернувшуюся до крохотных размеров, среди комков пыли и стружек в углу музыкального салона возле пианино, и затем несколько

дней подряд избегает туда заходить.

Но потом, неделю спустя, Конради неоднократно, демонстрируя признаки сильного возбуждения, просит, чтобы ему разрешили поехать в город, потому что ему-де нечего надеть. Он поясняет, что стыдится предстать пред Святым Духом в своих больничных одеяниях, во многих местах разошедшихся по швам. Ему приносят новую куртку, но он отказывается ее примерить, так как она недостаточно модная. На вопрос санитара Маноэля, [54] что он имеет в виду, Конради поясняет, что наконец вынужден признать: он перенесен сюда из будущего. Он не вписывается в эту «временную линию», она «неправильна, считая с самого первого года». В «спиральном мире», из которого он явился и который его, как он в слезах признаётся, больше и знать не хочет, все его затруднения разрешимы. А вот здесь всё безнадежно, здесь никто его не понимает. С врачами он вообще не знает, что и делать. Они воспринимают его неправильно, у них сложился ложный его «образ», который они ему навязывают, никто не узнаёт его истинное лицо, и все обращаются с ним, как с ребенком. И наконец, ночью он просит дать ему ниток, чтобы «немного подкрепиться», но в этом ему отказывают.

54

В документах фигурирует также под именем «Мануэль» или «Манауль». Как отмечает в одном месте Гевайер, Конради сравнивал этого больничного служителя с «чашей монет». (Прим. автора).

Несмотря на этот драматический кризис, в том же году он пишет еще одну крупноформатную и, по его меркам, отличающуюся затейливой композицией картину под названием «Космический врач в больничной палате». Картина маслом, о которой мы можем судить только по маленькой фотографии, изображает коленопреклоненного персонажа, окруженного съежившимися зверями; его держит на нитях или на поводках другой персонаж, стоящий во весь рост, в высокой остроконечной папской тиаре. Над коленопреклоненной фигурой красуется тщательно выведенная надпись: «PASQUES! PASQUES! PASQUES!» Весьма вероятно, что это заклинание, напоминающее тройной удар в ворота, — неправильно написанное французское слово «Пасха», «Paques». В этой связи, видимо, нужно упомянуть и о том впечатлении, которое произвели на него «пасхальные трещотки» (см., кроме того, образ кофейной мельницы) в 1915 году. На сеансе психотерапии у доктора Гевайера Конради намекнул, что «уже замечал некое свое недостойное самомнение» во время службы в армии, особенно в тот день, когда он и его товарищи встретили на проселочной дороге группу французских школьников, которые шли куда-то с пасхальными трещотками. Колокола на Страстной неделе безмолвствуют, и тишину везде и всюду нарушал только бодрый треск, издаваемый этими игрушками. После он не мог его забыть, сообщает он Гевайеру, и уже опасался, что треск этот никогда не исчезнет и так и будет звучать до конца его дней у него в голове. А один из детей посмотрел-де на него «совершенно отвратительно, искоса», при этом смяв его, Конради, лицо, точно пластилин. Школьники шли тогда маршем до поздней ночи, возможно, они что-то подожгли и бросили, наверняка теперь никто сказать не может, как уверял Конради, но в любом случае тогда он впервые почувствовал, что всем этим «злощастным военным кампаниям» [sic] скоро придет конец. А конец их был уже «начертан на горизонте» той ночью, а горизонт представлялся ему «мягким и растяжимым», «словно экватор женщины», и над ним не было ничего, кроме живой картины, которая была составлена из словно бы не связанных друг с другом, с невинным видом висящих на небосводе звезд и которая нигде не бывает столь зловеще плотной и густой, как в сельской местности.

Та «фигура», что он теперь может невооруженным глазом увидеть на звездном небе, со времен его роковой инициации по вине крестьянского юнца поистине напоминает о Теле Господнем более всего, что с ним когда-либо случалось. Доктор Гевайер спросил, то ли это созвездие, о котором он уже упоминал. Конради отвечал утвердительно, однако добавил, что в тот сеанс психотерапии описал не всю небесную фигуру. Он же не «убийца в глазах Господа» и понимает, что господин доктор — человек богоизбранный, которому он жаждет служить, не жалея сил. Реакция доктора Гевайера на это замечание письменно не зафиксирована. Далее следуют точные указания Конради касательно того, как «звезду за звездой» рассматривать созвездие, которое его воображение создавало на небе. До конца я не уверен, но полагаю, что без подобной демонстрации на небе его не опознать. Да и может ли рядовой ум совершенно случайно набрести на такое? Это уже вопрос метафизический. Во всяком случае, мое внимание эта «небесная фигура» совершенно точно не привлекла бы, и я готов проклинать день, когда в руки мне попала книга Кристиана фон Шефера, а вместе с ним проклинать день за несколько месяцев до того, тот самый, когда я покинул тихо жужжащий спасительный автомат с напитками и направился в центр города. Если бы я потратил вместо двухсот сорока четырех семьдесят пять евро, возможно, все сложилось бы иначе. Я жил бы в мире и покое.

Как ни удивительно, фон Шефер цитирует всего одну строку из оригинальной версии точных указаний, даваемых Конради: «[…] и тут надобно только всего-навсего спуститься до Кастора, а там и до первого варианта этого звездоположения [sic] недалеко».

За этим фрагментом следует более детальное описание таинственного созвездия, составленное биографом. Странно, что в столь важном вопросе право высказываться принадлежит скорее биографу, нежели герою повествования. К тому же описание несколько перегружено специальными терминами, хотя, возможно, это не такой уж недостаток. В любом случае, вот как оно звучит на причудливом немецком Кристиана фон Шефера: «Привидевшийся Конради “Огромный Парень” по большей части покоится в добродушном и уравновешенном созвездии Возничего, а также к северо-западу от Кастора и Поллукса в известном нам созвездии Близнецов. За исключением открытого звездного скопления NGC 2281, созвездие Конради состоит только из небесных тел очень малой яркости. Над созвездием Рыси взор созерцателя с легкостью составляет из звезд лоб и нос, к ним сами собой прибавляются глаза, они получаются из звезд Капелла и Менкалинан. За выражение рта ответственны другие звезды созвездия Возничий, тут у созерцателя появляется сразу несколько вариантов. Высказывались предположения, что если долго взирать на Огромного Парня, то в нем можно различить сходство с картиной швейцарского художника Пауля Клее “Senecio”, [55] созданной им в 1922 году».

55

Картина Пауля Клее «Senecio» (1922), представляющая собой схематичное изображение человеческого лица. Название нельзя интерпретировать однозначно: с одной стороны, это латинское обозначение растения крестовник обыкновенный, несколько напоминающего расположением листьев черты лица изображенного; с другой стороны, название можно прочитать дословно, как «портрет стареющего, портрет находящегося на пороге старости».