Отражение звезды
Шрифт:
Аганин не мог согласиться на встречу в присутственном месте, прекрасно понимая, что из него за эти годы сделала жизнь, но и отказаться от встречи он тоже не мог. Ради Леночки он должен переступить через свое самолюбие, перетерпеть унижение и проглотить обиду.
— Матвей, я не могу зайти к тебе, давай у метро.
— Ну что ты, старик! Какое метро?! У нас рядом роскошный кабак!
— У метро, Матвей, — настаивал Аганин. — Не могу я в кабак, прикид не тот… Да и рылом не вышел. Ну как?
— Ладно, у «Маяковки» на выходе. В сторону химчистки. Белый «жигуль». Узнаешь
Лежа на топчане, Аганин с болью в сердце вспоминал унижение, которое ему довелось испытать. Он несся по эскалатору преисполненный надежды, что уж сейчас-то, наконец, все решится. Колька Матвеев был на месте. Александр Николаевич шел к белому «жигулю» и махал рукой толстому господину в высокой кашемировой шляпе песочного цвета и такого же цвета длинном пальто. Он видел лицо Матвея, он не мог ошибиться, — те же синие острые глазки под густыми черными бровями, те же узкие губы и родинка на мочке уха, так что кажется — на нем клипса. Аганин видел Матвеева и знал, что тот видит его.
— Матвей!
Толстый господин дернулся, оглянулся в сторону Аганина, и — Боже, — как изменилось его лицо! Представьте себе, что вы сели в переполненном метро на свободное место, а потом вдруг обнаружили, что на вас пялятся, как на диковинный экспонат в палеонтологическом музее, и тут же почувствовали смрадный запах, исходящий от соседа. Представьте себе, что вы видите рядом с собой вшивого, покрытого струпьями и коростой вонючего квазимоду, вскакиваете при первых же звуках скрежета ногтей по шелудивой коже и, чувствуя легкую вибрацию в глубине души, с чувством омерзения и брезгливости прячетесь за спины попутчиков.
Вам неловко, вам стыдно своего чувства, вы невольно почесываетесь — от нервов, наверное, — и вдруг узнаете человека, от которого только что шарахнулись И он узнает вас, улыбается вам, а вы все дальше и дальше пятитесь в глубь вагона, прячетесь за спины пассажиров и на ближайшей же станции выскакиваете из вагона.
Так вот точно так же, как могли бы повести себя вы, повел себя и Матвеев Колька. Матвей, школьный друг, троечник и разгильдяй, а ныне Матвеев Николай Федорович. Куда до него Аганину? И потому он простил Матвею все — мельчайшие изменения мимики, тончайшие нюансы эмоций, выражение глаз — от неузнавания через удивление к полному презрению, граничащему с испугом.
Конечно же, Аганин привел себя в порядок, насколько может привести себя в порядок не имеющий для этого условий опустившийся и погрязший во всех смертных грехах человек. Он был вымыт, выбрит и вычищен. Он нагуталинил еще приличные ботинки с чужой растоптанной до сорок пятого размера ноги, потер снегом серое драповое пальто, освежив таким образом далеко не новую ткань, и вытряхнул самым тщательнейшим образом черно-коричневую кроличью шапку…
— Матвей! — Но только рыжие брызги мокрого снега, грязи и соли вперемешку…
Зачем-то Аганин позвонил Матвееву домой, он сам не знал зачем, но набрал номер его телефона.
Соня узнала. Соня была хорошей девушкой. Тихой, ласковой. Когда-то они дружили семьями, и Соня часто звонила Миле, а если Милы не было
— Сашенька! Как вовремя ты позвонил! — как будто и не было перерыва в десять лет, словно они разговаривали только вчера. — А мой-то знаешь чего учудил? Он продал дачу. Продал, представляешь?!
— Что, картошку негде посадить? — спросил Аганин просто так, ему совершенно было безразлично — сажают ли Матвеевы картошку, но должен же был он отреагировать на Сонину жалобу.
Соня долго сопела, пыхтела, обиженно дула губки с той стороны телефонного провода. Он никак на это не реагировал, и наконец она дрожащим голосом произнесла:
— При чем тут картошка? Мы картошку покупаем, мы ее не сажаем! Кому охота в грязи ковыряться? Ногти ломаются и кожа потом — просто ужас. Он продал ту, что в Жмеринке. Теперь мы будем ездить на Азов! А у меня в Жмеринке все подруги. Представляешь?! А на Азове только Злата хрипатая. Она же стерва, с ней говорить не о чем. И ходить там некуда!
— Понятно… — Александр Николаевич вздохнул и повесил трубку.
Осталась досада и еще три запасных телефона.
Егор его не узнал. Сначала не узнал, потом все-таки вспомнил. Егор теперь большой начальник на маленьком заводике, и у него могла найтись хоть какая-нибудь работенка. Работенки не было, зато дал кучу советов.
— А ты в РЭУ — дворником. Там и жилье служебное.
— Спасибо, был.
— А ты сторожем на рынок. И пожрать чего, и комната.
— Там все уже схвачено, спасибо.
— А ты…
— Пока, — твердо произнес Аганин и тоже повесил трубку.
Голоса друзей таяли в эфире, как летящие с неба снежинки. Таяла и надежда решить свои проблемы через давние узы дружбы. Последний номер он набирать не стал. Каратаев работал на телевидении главным редактором одной из известных на всю страну программ. Конечно же, там нет и не может быть для него никакой работы. Время перевалило уже за полдень. Ближе к вечеру, наступившему быстро и незаметно, Александр Николаевич почувствовал, как он устал. Как хочется ему умыться, согреться, попить чаю и лечь на теплый топчан! Он улыбнулся. Когда он выберется в люди, у них с Леночкой будет своя квартира, своя ванна и своя большая светлая кухня. Он будет приходить со службы домой, залезать в горячую, ароматизированную солями воду, отпариваться, отогреваться и надевать тяжелый махровый халат, сунув ноги в теплые домашние шлепанцы. Когда у них будет своя квартира…
Аганин размечтался. Он приближался к Киевскому вокзалу, неспешным шагом отмеряя уличное заснеженное пространство, и чувствовал, как жизнь возвращается к нему.
— Саша!
Аганин вздрогнул, но не остановился. Только что он думал о Каратаеве, и, наверное, поэтому ему почудился голос давнего приятеля. Они и близки-то никогда особенно не были. Один раз Аганин привез Каратаеву дефицитное лекарство для умирающей матери. Тот протянул Александру Николаевичу деньги, но Аганин почувствовал, что опоздал с помощью. Безнадежно опоздал.