Отражение звезды
Шрифт:
– Думаешь, схватил меня, сын пегой лисицы? – ликующе заорал Ирбек.
Он выпрямился, снова раскинул руки.
– Как бы не так!..
Киркей почти распластался в прыжке. Рука цапнула за плечо чех-кама [26] , но слипшиеся от крови пальцы лишь скользнули по лосиной рубахе Ирбека – и не удержали!
– В небо лечу! – вскрикнул Ирбек и шагнул назад.
– Стой, – прохрипел Киркей.
Но шаман исчез, лишь эхо, вспугнутое его воплем, дробилось о древние скалы.
26
Черный, плохой шаман.
Превозмогая
От досады на свою оплошность он сжал лезвие кинжала в кулаке, пока не почувствовал резкую боль, пока теплая кровь не потекла по пальцам. Как теперь объяснить Айдыне, что Ирбек обвел его, как сосунка, вокруг пальца?
Киркей огляделся. Серые, почти отвесные скалы, длинные языки каменных россыпей со всех сторон окружали провал. А на дне его – озеро. Синее, как Великое Небо. Только не долетел до неба Ирбек. Застрял на полпути. И подобраться к нему невозможно.
Черные птицы медленно парили в вышине, постепенно сужая круги. Почуяли поживу стервятники! День-два – и от Ирбека даже костей не останется. Дикие звери быстро растащат его останки. Киркей перевел дыхание. Как ловко он отхватил косички шамана. И, главное, вовремя! Теперь он докажет Айдыне, что справился с ее поручением. Правда, сначала перевяжет раны…
Глава 8
Молодецкая песня со свистом и уханьем оторвала Мирона от созерцания казенных бумаг. Впрочем, это его не слишком огорчило. Он подошел к оконцу, распахнул створки. Сотня казаков во главе с Андреем Овражным возвратилась в острог с утренних учений. Строгим атаманом слыл Овражный, не позволял подчиненным залеживаться на печи.
Мирон не вернулся к столу. Стоя у окна, ждал известий от атамана. И правда, через мгновение быстрые шаги пересчитали ступеньки крыльца. На пороге возник Овражный – запыленный, в сбитой на затылок шапке.
– Плохи дела, Мирон, – начал он с порога, едва перекрестившись на образа. – Крутится рядом кыргыз. Похоже, Тайнашка, а може, и те, что Айдынку с Оленой умыкнули.
– С чего взял? – скривился Мирон. Всякое упоминание об Айдыне воспринималось им болезненно, как ножом по сердцу. – Видел кого или опять только следы?
– Я сотню на десяток дозоров разбил, – сообщил Андрей, присаживаясь на лавку. – Всю округу обрыскали. Нашли несколько костровищ за увалами верстах в пяти от острога. Угли еще теплые, и кости обглоданные зверье не успело растащить. Перед рассветом ушли.
– Сколько их было? – быстро спросил Мирон.
– Сотни две…
– Много, – покачал головой Мирон, – две сотни уже сила. И немалая. Неужто нападут на острог?
– Башлыки кыштымские говорят, Тайнашка совсем озверел. Грозится острог пожечь, а русских березами порвать.
– Так мы ж не на его землях стоим, – усмехнулся Мирон, – или модорского бега тоже подговорил?
– Не, модорский осторожничает. Силы у него не те. А Тайнашку называет бешеным псом. Чем-то тот его обидел.
– Пусть подольше обижается. Нам их распри на руку. Но все ж, Тайнах ли под острогом
– По мне, так больше некому, – убежденно сказал Андрей. – Мы по их сакме часа два шли. Проверяли, вдруг ошиблись. Они в лощину спустились. Тогда выслал я наперед несколько лазутчиков, поглядеть, нет ли засады. А то пройдешь мимо, а они тебе – в спину… Нет, прошли лощину и махнули к перевалу. Дальше мы не стали соваться. Там теснины, ущелья, куда рванули – поди отследи!
– Ох, не нравится мне эта возня! – нахмурился Мирон. – Чую, скоро ждать нам гостей. Но и мы не лыком шиты. Как, Андрей, справимся?
Атаман пожал плечами.
– На то воля Божья! Но русское оружие не посрамим!
Овражный ушел, а Мирон еще некоторое время стоял возле окна.
Жил своей жизнью острог: кипел, бурлил, смеялся, ругался… А у Мирона перед глазами стояла иная картина.
Через это окно он видел, как Айдына взмахнула рукой, улыбнулась, как оказалось, в последний раз. Уже больше года прошло с тех пор. А о ней ни слуху ни духу. Неужто им никогда не встретиться снова? Стиснув зубы, князь застонал от ненависти к себе, проклиная себя за опрометчивость, за слабость, что позволил себе прошлой весной. Резвая, как жеребенок, улыбчивая кыргызка прочно засела в его сердце. Юная, трепетная, словно первый листок. Его руки до сих пор помнили тепло ее кожи, губы – вкус поцелуев. И как бы он ни старался вытравить ее из сердца, лишь бередил рану, которая саднила и кровоточила с каждым днем все сильнее и сильнее.
К счастью, его душевные страдания прервались с появлением под окнами отца Ефима – настоятеля острожной церкви, прибывшего с первым купеческим караваном. Из Тобольска его сослали в глушь за какие-то прегрешения. Впрочем, недолго пришлось гадать, в чем отец Ефим провинился перед архиереем. Он быстро обзавелся приятелем – распопом Фролкой. И теперь уже на пару с ним исправно посещал «пьяную избу» – так в остроге называли кабак. Настоятель же, соответственно сану, именовал его Капернаумом [27] .
27
Капернаум – город, выбранный Христом в качестве центра Его мессианской деятельности. В нем находились таможня и военный лагерь римских легионеров.
Вслед за отцом Ефимом ковылял Фролка в ветхой рясе. Оба пока уверенно стояли на ногах, и беседа по этой причине текла степенная, с налетом древности.
– Взыдем-ка, раб Божий Фрол, в Капернаум, – с величавым видом отец Ефим погладил пышную, без единого седого волоска бороду.
– Взыдем, взыдем, – мелко захихикал Фролка. – Пойдем-ка, выпьем, отче святый, по красоуле [28] , стомаха ради и частых недугов.
Мирон отошел от окна. Дальнейшее все предсказуемо. Сейчас напьются в складчину. Затем вывалятся на крыльцо. И здесь десница [29] отца Ефима коснется шуйцей [30] щеки распопа.
28
Красоуля – монастырская чаша; большая кружка, ковш, братина.
29
Правая рука (старосл.).
30
Левая, левый (старосл.).