Отражения нашего дома
Шрифт:
Сквозь щели в шторах пробиваются тонкие ниточки лунного света. Биби-джан в постели, лежит неподвижно на спине, укрытая до подбородка цветастым одеялом. На другой кровати тихо посапывает Ирина, бабушкина сиделка.
Я смотрю, как вздымается и опускается грудь биби, и прокрадываюсь к ее кладовке.
Точнее, кладовка перешла к ней лишь с недавних пор. Когда-то в этой комнате жили мадар и падар. Потом падар съехал, сюда переселилась биби-джан. Что есть, то есть.
Включив фонарик на телефоне, я копаюсь в ее коробках,
Альбомы с фотографиями.
Здесь что-нибудь должно быть. В голове снова и снова всплывает образ женщины, кружащейся в танце. В ней есть что-то очень знакомое. Где-то я уже это видела. Точно знаю. Нахожу альбомы, датированные 1980 годом – примерно в то время моя семья переехала на Лонг-Айленд. Сколько лет было тогда биби? Хмурю лоб. Надо же… не знаю точно.
В тесной комнате тянет холодным сквозняком, раздается тихий стук. Оборачиваюсь, в глубине души ожидая увидеть в складках бабушкиных плиссированных рубашек глаза той призрачной женщины.
«Хватит дурить. Привидений не бывает. А биби жива и невредима». Твердя себе это, разглаживаю пальцами мятые листы фотобумаги. Листаю пожелтевшие страницы, разглядываю блеклые фотографии тех времен, когда мои родные были еще молоды.
Вот девочка – кажется, мадар – в сине-белом слитном купальнике стоит у общественного бассейна, и рядом с ней еще две девочки, более смуглые, – ее самые младшие сестры. На другом снимке баба-джан, мой дедушка, задумчиво смотрит в камеру за праздничным столом. Его редеющие седые волосы зачесаны набок, правая рука приподнята, словно он хочет что-то сказать.
Снова переворачиваю страницу, и на меня обрушивается лавина снимков из большого универмага. Мадар и мой дядя широко улыбаются на фоне кассовых аппаратов.
Таких фотографий десятки. Длинные ряды ярких консервов в банках заполонили страницы, брат с сестрой толкаются, опрокидывая все на пол. На заднем плане злится баба-джан. Голубые тени для век, жутко зачесанные волосы, столь же пышные бальные платья ярких цветов – голубые, фиолетовые, нежно-зеленые. Мадар с довольной усмешкой во все лицо красиво опирается на желтый кабриолет.
Не знаю почему, глаза наполняются слезами. Такой была жизнь в незапамятные времена – до того, как мадар повзрослела, до меня, до сегодняшних невзгод. Я задерживаю взгляд на смеющемся мамином лице. В ней светится юношеская легкость, какой я еще ни разу не видела.
В те времена – до меня, до падара – мама была счастлива.
Понимаю, что не должна думать об этом, но, сидя здесь, в одиночестве, в темноте, не могу не задаться вопросом: сможет ли мама снова стать счастливой девчонкой с этих фотографий? После падара. После меня.
Дверь кладовки со скрипом приоткрывается, я испуганно подскакиваю. Фотоальбом со стуком падает на ковер. За ним, как домино, шатаются и падают другие альбомы.
Свет в кладовке мигает.
На пороге стоит
Ее взгляд останавливается на оброненной полоске блестящей ткани.
Она медленно опускается на колени и садится рядом со мной. Я поспешно навожу порядок.
– Прости, биби-джан, – лепечу я и одновременно с ней тянусь к оторванной ленточке.
Наши руки соприкасаются, и на долю секунды время замирает. Моя рука вспыхивает, будто пламенем, только огонь этот холодный, как если подставить замерзшие пальцы под теплую воду. Мы затаиваем дыхание. Биби-джан не шевелится. Не моргает.
Я отдергиваю руку и прижимаю к груди. Что это было?
Хочу спросить биби, ощутила ли она то же самое, но не успеваю. Происходит нечто очень странное. Она осторожно берет ленточку в руки и улыбается мне.
Настоящей, абсолютно разумной улыбкой.
– Это я? – спрашивает она на своем певучем фарси.
Ее рука дрожит, но она тянется и берет альбом в обе руки. Ее лицо озаряется светом, и она говорит – ровно и уверенно, впервые за долгое время, даже не помню насколько. У меня язык прилипает к гортани.
– У нас был огромный магазин, такой же, как у моего отца. – Она прищуривается и смотрит на меня. – Абдулазиз. Так его звали.
Мне столько всего хочется сказать ей. «Я этого никогда не знала», и «Как я рада, что ты мне рассказываешь», и «Разве ты это помнишь?» Но вместо этого я лишь судорожно сглатываю. Киваю. И говорю:
– Балле, биби-джан.
«Да, дорогая моя бабушка».
Она вздыхает. Пальцы замирают на снимке, где они с баба-джаном позируют рядом с парадной вывеской на открытии магазина «Свежий старт». На биби-джан красивый брючный костюм с широкими подплечниками и обувь на низком каблуке.
– Знаешь, Сара-джан, у меня двенадцать детей.
Я хмурю лоб.
– Двенадцать? Ты, наверное, хочешь сказать «одиннадцать», биби-джан. Десять девочек и…
– Один мальчик и одиннадцать девочек. – Она начинает перечислять, загибая пальцы. – Фарзана, Фироза, Гульнур, Афсун… – Она колеблется. – М-малюда… Фироза. – Между бровями пролегает тоненькая морщинка, биби-джан смотрит на свои дрожащие пальцы и начинает заново: – Фарзана, Фироза, Гу…
Я беру ее руки в свои и крепко держу. На собственных пальцах заканчиваю то, чего не смогла она, и мы перечисляем вместе:
– Зелайха, Зенат, Наргиз, Моджган и Назанин.
Десять дочерей. Всех упомянули. Мне бы хотелось растянуть для нее этот миг, чтобы он остался в ее сердце, как навсегда останется в моем. Жаль, это не так-то просто.
Биби кладет мне голову на плечо, мы сидим в молчании. Ее озаренное лицо тускнеет. Глаза окутываются знакомой мутной пеленой, и она спрашивает: