Отражения одиночества

Залата Светлана

Это казалась странным. Сюрреалистичным — она сидела в столовой незнакомого деревенского дома и говорила с его хозяином, умершим сколько — восемьдесят? Девяносто лет назад? Разглагольствовала о философских матерях в мире, пропитанном холодом и одиночеством, настолько вязкими, что можно было пощупать руками.

— Что я могу для тебя сделать, Вася?

Парень, до того о чем-то думавший, поднимает голову. Несколько секунд он изучает ее — а потом совсем по-мальчишески улыбается.

— Останься.

— Я

не могу. И мы оба это знаем. Я побуду здесь, а потом уйду дальше, хотя и хочу остаться. Но не могу.

— Останься! Мы будем говорить обо всем. Вот так как сейчас.

— Я рада остаться, Вася. Но не могу. Правда. Я не могу долго находиться здесь — как и все остальные. Спроси что-нибудь другое. Что я смогу сделать — и я сделаю.

— Тогда верни всех.

— Что?

— Верни всех. Верни все обратно. Ты ведь не такая, как обычные люди. Я это вижу. Верни всех. Маму, папу, братьев. Мой дом. Чтобы здесь были звуки. И запахи. И голоса. Верни!

— Вася, — Саша старалась придать голосу мягкости. На деле она не могла говорить ровно, слишком много боли было в этом призыве. Слишком много — для нее, по крайней мере. — Никто не может этого сделать.

Она в несколько вдохов старается ослабить комок в горле. Сколько раз она так просила сама не зная кого?

— Я не могу вернуть их. Я не могу вернуть и свою семью. Мертвые ушли навсегда, и мы сможем увидеть их только пойдя следом. Когда придет время.

— Пустые отговорки. Верни!

— Нет. Я… — на секунду Саша запинается, понимая, что говорит с ребенком. Пусть и прожившем очень много лет, но ребенком. А потом продолжает, пытаясь объяснить то, что объяснить, кажется, невозможно: — я видела. Свою семью — когда была близка к смерти. Они там были. И я верю, что они там… ждут. Но я не могу их вернуть. И я не могу помочь тебе в этом. Никак. Прости — это невозможно. Они ушли навсегда.

— Ты врешь!

Саша только качает головой.

— Хотела бы. Но я говорю правду.

— Да пошла ты! — Вася вскакивает и выбегает в сени. Хлопает дверь.

Саша остается сидеть на лавке. Холод обступает ее со всех сторон. Неуютно донельзя и хочется есть. Очень хочется — но еды нет. Нет — и никогда не будет. Никакой.

— Понятно, он ведь умер от голода — Саша говорит себе под нос, стараясь справиться с нахлынувшими чувствами. Странно, но Изнанки она тут вовсе не чувствует. Впрочем, она ведь в своем лесу не ощущала ее.

Нет Изнанки. Только холод и страх, туманящие остатки здравомыслия.

О голодоморе она знает не так уж и много. Только из статей да пары отчетов, скорее публицистических, чем научных. Но сейчас, сидя там, где некогда принимали пищу, становившуюся все хуже и хуже, а после и вовсе закончившуюся, она чувствует лишь слабые отголоски тех эмоций, что переживали погибшие.

Страх.

Желание есть, есть что угодно, хоть бы и человеческую плоть, желание ощутить еду в желудке, ощутить его наполненность, столь сильное, что заслоняет собой весь мир. Сильное — и неутолимое. Потому что еды нет. И не будет.

— Александра Николаевна, — из сеней показывается голова Жени. — Он ушел. Побежали отсюда!

Саша сомневается. Она хочет уйти. Хочет сбежать подальше от боли в желудке, от голода, грызущего кости так сильно, что она готова наброситься даже на этого непосредственного замкнутого мальчика… Но она нужна Васе. Нужна здесь. И к тому же… Она просила отпустить Женю в обмен на себя. Она обещала остаться.

Это было глупо. Безрассудно.

Но несмотря ни на что — она не могла оставить Васю здесь одного с чудовищными воспоминаниями. Все остальное словно притупилось, стерлось. Осталось только голод и желание помочь ребенку, пусть и столь… странному.

Сколько она сама мечтала чтобы хоть кто-нибудь был рядом — когда ушел отец, мать, Виталик?

Как она могла бросить Васю теперь, зная, что он чувствует то же самое, и даже во много раз хуже — ведь его семья погибла на его глазах?

— Беги, Жень. Беги в лагерь. Василий тебя не тронет. Пойдешь по дороге обратно, к реке и там увидишь, куда нужно идти, — она не была уверена в правильности маршрута. Но надеялась, что мальчик поймет, куда нужно идти.

— А вы?

— А я останусь здесь. Все будет хорошо. Беги!

Женя подчиняется. Саша вздыхает с облегчением, когда быстрые шаги уходят прочь, а она остается один на один с чужим голодом, холодом и одиночеством, постепенно словно бы вымывающими из тело остатки тепла.

Будет ли семья зла на нее за тот побег из пещеры? Наверное, она скоро узнает.

— Странная ты, — Вася явно успокаивается, возвращаясь в комнату. — Зачем осталась? Сама же говоришь, что не сможешь здесь быть долго.

— Я умру, — странно, но произнося это сама Саша не особо почему-то верит в сказанное. — Но мы все когда-нибудь умираем. Этого не изменить.

Вася усмехается. Он садится за стол и долго, пристально рассматривает Сашу. Потом все-таки спрашивает

— Ты правда думаешь, что они там… дальше?

— Да.

— И что ты чувствовала, зная, что они далеко и никогда не вернуться?

— Что я ничего не могу изменить. Как бы мне ни было грустно и больно — я ничего не могу изменить. Прошлое нельзя исправить, как бы не хотелось. Оно просто есть. Просто когда придет время — я окажусь вместе с ними. Возможно — оно скоро придет.

Вася продолжает на нее смотреть. Глазами разом и мальчика и старого, очень старого и очень странного существа, сотканного, кажется, из боли, голода и бескрайней тоски.