Отражения одиночества

Залата Светлана

— С натурой крысы? И как и когда он умер?

Неужели все это зря?

— Ну, ну. Терпение — добродетель, — старик наставительно поднимает палец.

И идет заваривать еще чая. Совершенно игнорируя многозначительный взгляд Саши.

— Не кипятись, — впервые за все время разговора подает голос Миклош. — Он не может причинить вред и просто издевается. Но нам нужно то, что он скажет.

— Да, нужно, — Бестужев возвращается из своей кухоньки и вновь садится на диван. — И я обязан вам все рассказать, так что придется потерпеть. Но никто не обязывает меня отвечать быстро и ясно, так что не вижу смысла отказывать себе в удовольствии.

Саша на секунду прикрыла глаза, чувствуя, что ее ярость еще немного, и вырвется на свободу, уничтожая все преграды, все отговорки и все недомолвки.

— Говори.

Старик усмехается.

— Расскажу. И не стоит уничтожать все вокруг, я все-таки кой-никакой, а Затронутый, и мою смерть

даже Новгородский просто так списать не поможет.

Миклош только кладет руку Саше на плечо, чуть сжимая.

— Я думаю, в ваших интересах нам рассказать все как можно быстрее, — говорит он довольно спокойно. — Тогда мы отсюда уберемся, и заберем своего вампира.

Старик чуть усмехается.

— А я все думал когда ты, Миклош, подашь голос, сколько вытерпишь в этом маскараде?

Глава 10

Саша одним движением впечатала старика в диван, прижимая его прессом.

— Откуда тебе известно это имя? Отвечай!

— Прекрати, — прохрипел разом побелевший от давления Бестужев. — Я все расскажу, если отпустишь.

Саша чувствует, как ярость и страх начинают застилать глаза. И как Миклош вновь берет ее за плечи, оттаскивая назад.

— Саша, успокойся. Успокойся, надо выслушать его. Саша!

Миклош каким-то чудом оказывается между ней и стариком. Отталкивает, заслоняет.

— Если ты убьешь его, то мы ничего не узнаем. Ничего!

Саша сглатывает, с трудом понимая, что парень прав. И отходит на шаг назад, опускаясь на диван.

— Только попробуй утаить что-то, что тебе известно обо всем этом, старик. Только попробуй!

Михаил с трудом, но все-таки выпрямляется на своем диване. Скрипят пружины.

— Куда уж пробовать, с таким-то могуществом… Боюсь, я не переживу такой пробы, а жить-то еще хочется, — он трет горло, — Ладно. Давайте поговорим теперь без всяких недомолвок.

Саша хмыкает, чувствуя, как ее вспышка только усилила пресс на вампире, который еле слышно застонал, по-прежнему бессознательный.

— Я думаю, нам пригодиться уже не чай, — Бестужев с трудом поднимается, и под пристальным взглядом Саши достает из небольшого шкафчика под разделочным столом бутылку с прозрачной жидкостью и рюмки. — Даже если вы не хотите, мне не помешает. Красавица, кто тебя с такими силами без присмотра оставил? Ладно, молчу, второй раз еще не сдержишься совсем и расплющишь меня, аки козявку. Проклятое соглашение — пришли вы без зла в душе, но после пересечения порога все иное — уже следствие моих действий, и никакая защита не шелохнется, случись что.

Старик наливает себе стопку водки, пьет — без закуски, залпом. И еще. И поднимает глаза на Миклоша:

— Как под каток попал. Мда. Ты… как тебе правильнее называть сейчас, в этом теле?

— Василий, — холодно говорит Миклош.

— Ты, Василий, присматривай за своей спутницей. Не ровен час еще не сдержится и распылит кого-то в труху. А потом жить с ограничениями поверь, несладко. Особенно для столь порывистой особы.

— Не испытывай мое терпение, Бестужев, — цедит Саша.

Старик поднимает руки.

— Хорошо, хорошо. Тем более что нельзя испытать то, чего нет… Задавайте свои вопросы.

— Отвечай по существу — откуда ты знаешь, что это Миклош?

— О, — старик неприятно улыбается. — Я не знаю. Точнее — не знал. Но иногда озвучить догадку — все равно что подтвердить ее. Я ведь говорил, что не стоит показывать свое удивление. И не только его. Но выстрел наугад имеет под собой основания.

— Рассказывай.

Бестужев только ухмыляется — и пьет еще стопку.

— Все не слишком сложно. На самом деле. Я знал Григория Волконского. Много лет знал, и знал его трусливую натуру. И знал, что некоторое время Григорием был знаком, и довольно близко, с Миклошем, позднее названным Миклошем-Безумцем. Знал я и то, что вокруг Миклоша и истории его преступлений ходило много всяких слухов, один интересней другого. И о том, что его наставник никогда бы не допустил такого, и что все это выдумка. И о том, что сам Миклош в своих экспериментах по переселению разума нашел что-то, что заменило его самого, и оттого совершил все, что ему вменялось. И то, что Миклош и в самом деле сошел с ума… Но все это не было важным. Я, господа, собираю информацию. Это мое развлечение, если хотите. И поэтому Новгородский оставил меня в живых. Я знал много, а насколько много — не знал он сам. Не знал он и какие клятвы и как можно обойти и что я могу рассказать, если правильно спрашивать. Но разобраться ему никогда не хватало времени. И когда, я, так скажем, оказался на стороне проигравших и попал под суд, Опричник вспомнил про это знание. Так что моему тезке больше я нравился живой, чем мертвый. Хотя, надо признаться, мог бы и забрать меня под вассалитет и просто выкачать все знания из моего разума… Но Новгородский всегда страдал излишним человеколюбием. Ну да ладно, это не имеет значения. Имеет значение только

то, что я немало знаю и что я вынужден делиться с вами своими знаниями. Давайте вернемся вновь на два века назад. Теперь я могу говорить спокойно — Григорий мертв, и все обеты, данные ему, не имеют смысла. Судя по всему, никто так и не узнал, что Волконский говорил со мной. По крайней мере — достоверно не узнал, коль сюда пока пришли только вы. Но, боюсь, это вопрос времени. И я вновь отвлекся. Прошу простить — лет мне немало, и иногда хочется просто поговорить… Не сверкай так на меня глазами, юная волшебница без терпения. Я все расскажу. Собственно, я уже рассказываю. Волконский, господа, был трусом, каких поискать. Но он был моим товарищем, даже, можно сказать, другом. А друзей у таких, как я, немного. И под страшные клятвы Гриша рассказал мне, что у него кое-кто из Верховного Совета интересовался в приватной беседе изысканиями Миклоша. И не просто интересовался, а когда Григорий занервничал и начал запираться — просто вытащил из разума абсолютно все, пригрозив быстрой и окончательной смертью в случае, если тот хоть кому-то скажет хоть что-то. А ведь Волконский знал, что Миклош собирается провести эксперимент в одиночестве, не желая ни слушать своих друзей и наставника. Гордый, не хотел рисковать кем-нибудь еще в желании достичь своих целей. И это узнал и Советник, прятавший лицо за маской. Григорий не знал, что случиться из-за того, что из его разума вытащили ответы. Он побоялся, что проговорится кому-то еще и сбежал из Петербурга в глушь в тот же день, когда Миклош стал Безумным, а его первый эксперимент принес погибель… А Гриша так и сидел, набрав воды в рот. Он рассказал мне обо всем этом, о причине своего бегства из столицы, на деле не так давно — в дни Эдикта, когда нас обоих могли расстрелять. Советник тогда не стал брать с него клятв и обещаний, видимо понимая, что их может увидеть опытный менталист вроде Новгородского, если вдруг дело Миклоша будут расследовать. И когда смерть была близко, Волконский рассказал все. И то, что у Советника была приметная янтарная бусина на шее. Гриша увидел ее и запомнил. Подумал, что она в чем-то так похожа в Отражении на передатчики, поддерживающие чужое сознание в захваченном теле, о которых так много читал он и рассказывал Миклош.

На несколько минут воцарилась тишина. Потом Михаил продолжил.

— Григорий сложил два и два. Он был трусом — всегда. И когда казнь не состоялась, боясь теперь уже последствий того, что я узнал обо всем, сбежал после нашего разговора куда-то еще дальше, на юг куда-то, в надежде, что Советник там его недостанет.

— И ты промолчал, — Саша оглядывала старика теперь не с яростью, а с презрением.

— Да. Я поклялся.

— Любую клятву можно обойти.

— Да, — Михаил улыбнулся, обнажая желтоватые неровные зубы. — Но зачем? Ради чего? И не надо о справедливости и благих порывах. Если кто-то взял в тиски тело Советника, если туда проник Анасталей — не надо делать такие большие глаза, я все-таки как-никак долгие годы собирал самую разную информацию… Книжный Червь Бестужев, так меня называли. Ну да ладно, неважно. Если кто-то проник в Совет, то его никакая преграда Новгородского не остановит. И даже проще — новое дело против меня по какому-нибудь сфабрикованному обвинению и прощай, жизнь. А жизнь, пусть и такая, мне нравится. Я не испытываю любви к неограниченным, и тем более к посланцам Новгородского, который и положил конец моим… исследованиям. Но быть живым лучше, чем мертвым.

— Как ты понял, что Василий может быть Миклошем?

Старик только усмехается.

— Сделал выводы. Перед отъездом Григорий дал мне один занятный талисман. Вы здесь его не найдете в Отражении. Вы здесь его не найдете, но могу отдать просто так, — он поднимается и идет к книжной полке. И возвращается с небольшим нательным крестиком из серебра. — Сейчас в нем нет ни грана магии, хотя до того он был полон ей.

— Не все артефакты теряют свою силу после смерти владельца. И не все не теряют ее до, — Миклош хмуро смотрит на старика.

— Да. Разумеется. Но сначала из этой вещицы, что Гриша отдал мне для того чтобы я мог найти его, если захочу, пропадает сила. А потом, на следующий день, Паук просит со мной встречи. Паук, который поселился в городе еще до Эдикта и который проник уже во все его уголки, но до того не приближался ко мне, просит встречи. И его человека не пропускает защита. Потом один мой товарищ говорит, что из города резко сорвался и исчез один из людей Паука, Дмитрий. Потом другой товарищ говорит, что мной интересуется Орден по просьбе Новгородского. И что-то мне подсказывает, что все обо мне вспомнили лишь потому, что вспомнили о Волконском — иначе пришли бы раньше. А теперь к моему порогу приходят посланцы Новгородского, и один из них — юноша, замаскированный под человека, но с таким количеством амулетов на шее, что только дурак ничего не поймет. Ну и этот юноша отчего-то знающий, кто я и что сделал. Если сложить два и два, то паззлы начинают шевелиться. И дальше было достаточно сказать правильные слова.