Отреченные гимны
Шрифт:
– Приехал, значит...
– не отвечая на вопрос, протянул старик.
– Чего ж ехал так долго? Чего?
– вдруг озлясь, стал въедаться он в Нелепина. Добра-то, вишь, и не осталось! Только и есть что дом. Да и в дому не все ладно. Оно, конешно, когда хозяина нет - хорошего не жди. Хоть и стоит дом и простоит сколько ему еще надо. А так - ничего нету... Хотя вру, вру! старик блеснул продолговатым лошадиным глазом.
– Вот я тебе щас вещицу покажу одну... Щас!
Сильно косолапя, но и весьма проворно старик выбежал из-за конторки, метнулся к лестнице. Под лестницей была небольшая решетка, за нею дверь. Ловко отомкнув решетку, старик в темном проеме двери сгинул.
"Уходить надо, - с тоской и раздраженьем подумалось Нелепину.
– Чудит старик. А может - выпивши... От кого-то про фонарь слышал. Может, со скуки в журнале "Чудеса
– Вот она, вещица!
– старик выклубился с пылью из-под лестницы, но пошел не к Нелепину, а опять к себе за конторку. В руках он держал остро сверкнувший, без единой пылинки на лезвии кинжал. Старик положил кинжал на конторку (при этом острие кинжала воткнулось в нижнюю ограничительную перекладину) и, задрав голову, как-то по-козлиному, мягко-терпеливо стал манить Нелепина:
– Иди... Иди... Узнаешь?
– Прапрадедов, из ханства Эриванского, мастер Грант. Армянские кинжалы, они ведь от дагестанских отличались: лезвие шире и длиннее.
– Верно, - сразу как-то ослаб и осел старик.
– Тогда чего ж... Бери! Твой!
– Не надо мне, - отпихнул Нелепин руку с кинжалом. Он почувствовал: в стариковой руке таится огромная напруга и сила, и даже отступил на шаг. Помедлив, добавил.
– Пойду я...
Воротившись к входной двери, Нелепин стал дергать ручку - дверь не поддавалась; разнервничавшись, он стал толкать ее от себя, даже пнул ногой.
– Да стой ты... стой!
– старик уронил кинжал на книгу, побежал к двери.
– Стой ужо!
– он схватил упирающегося гостя медвежьими, поросшими седым легким пушком лапами, потащил назад, к свету.
– На... Возьми... Не думай! Ты, вижу я, - думаешь... А не думай! Все - тебе! Мне теперь ведь ничего и не нужно. А добро - есть. Осталось кой-чего! Тут оно, рядом! старик задыхался, держал и не отпускал Нелепина, наконец с силой усадил его на вывернувшийся откуда-то из полумглы табурет. И хоть Нелепин на табурет сразу сел - старик время от времени сверху вниз надавливал на плечи гостя, словно опасаясь, что тот снова засобирается уходить.
– Ждал я... Как ждал! Кой-чего и сберег. Немного, конечно, - а оружейный припасец, да еще кой-чего сберег. Палаши, сабельки кривые, турецкие! Работа - загляденье! Не хотел отдавать ни красноперым, ни желтопузым, демкам этим нонешним. Себе взять хотел - было такое! А счас и себе не хочу. На кой оно мне, оружие-то? Кого резать? Хы-ыыа...
– рот стариков разодрало влажным и, как показалось Нелепину, все еще плотоядным смехом.
– Да и кто я таков? Сторож я. И сторожев сын. Потому тебе и отдам. Хозяину. Да повернись ты к свечке, черт!
– сторож-разбойник все так же грубовато-бережно ухватил Нелепина, вместе со стулом развернул к свече.
– Нелепинская! Точно! Бороду-то выкрасить можно. А породу не выкрасишь, не...
– опять засмеялся старик.
– Где ж ты был, хозяин дорогой, где? Небось в коммуняках обретался? А, скажи? Обретался ведь? Ништо! Ништо это, и не переживай! Что они, что нынешние - ништо! Жизнь-то мимо всех их течеть. Ты с себя ярлычок снял, на них переклеил гуляй себе! Их гляди уж и нет, а нелепинская-то порода, вишь - осталась!
Старик продолжал теребить и встряхивать гостя, словно пытался вытрясти из него что-то невидимое, Нелепиным в себе скрываемое. Нелепин - молчал. Прерывать старика не хотелось, хотелось вытянуть ноги и тут же на стуле заснуть, потом, проснувшись, на свежую голову все в доме оглянуть. Голос старого разбойника тонул и выныривал из мглы, было с ним хорошо, не страшно, жизнь стала вдруг обретать простой, доходчивый смысл, безо всяких высот, но крепкий, не рассыпаемый ни временем, ни революциями, ни властью.
– ... Этой-то породе все и отдастся, - снова стал он вслушиваться в стариков голос, - я ведь что? Думал напоследях: пусть никому сабельки не достанутся. Злорадостнел!
– сторож с трудом выговорил необычное слово. Никогда не найдут ить! И тут они, сабельки, а шалишь! Хитро упрятаны!
Старик внезапно отлепился от гостя и, все так же по-медвежьи переставляя ноги, побежал в кладовку, под лестницу. Вышел он оттуда, на этот раз не задержавшись, держа в одной руке дымного стекла бутыль, в другой - два яйца.
– Выпьем... Я ведь - существо наземное. Жаба поганая я тут на земле. И худо мне, худо! Ничего за душой нет! И души-то по временам не могу в себе ощупать. Имени свого и то уберечь не смог!
– старик достал из-под конторки два чистых стакана...
Ушел Нелепин от Китая около одиннадцати вечера. Старик и проводить вышел. Он размахивал медвежьими лапами, продолжая и на улице рассказывать о своем житье-бытье. Вспоминал и давнее: рассказал про пожар в нелепинском флигеле, случившийся ровно за год до революции, и про тогда же явившегося на пепелище коня. Он так перевозбудился, что уже не сознавал, видно, где находится.
Увидев нелепинский ЗИС, старик радостно обошел машину, зачем-то даже погладил ее и, захлебываясь, стал как бы в забытьи, твердить: "Твоя, вижу твоя!" Какое-то предынфарктное возбуждение чудилось Нелепину в стариковых жестах-вскриках. Да и путаница легкая была в его рассказах, та путаница, которая бывает у температурящих, проваливающихся в лихорадку, в бред. Не ясным до конца оставалось и то, кем же Китай был раньше, откуда ему известны подробности из жизни нелепинского дома.
"Потом, потом это! Главное - еще одна живая душа в Москве объявилась! Приходить сюда по вечерам можно будет! А что? Пришел, посидели, выпили. Потом можно и наверх сходить, дом осмотреть спокойно..."
Старик наконец поутих, видно, устал. Он заставил Василия Всеволодовича побожиться, что тот не дале как через три дня придет опять, и, маша белыми рукавами и крича, что одарит Нелепина по-царски, ушел. Нелепин еще раз оглянулся на дом и, весело свистя, полез в карман за ключами. Ни в какие подарки он, конечно, не верил, да и не нужно ему было ничего, просто приятно было думать о том, что можно будет со второго этажа увидеть, как переливает тусклую чешую тоненькая, в гранитах, Яуза. Хотя... Кинжал-то вот он!
Бросив искать ключи, Василий Всеволодович вынул из кармана плаща завернутый в тряпицу подарок. Кинжал блеснул в руках тускло-сдержанно, тревожно. Ну, а наблюдавшую за ним самим и тоже блеснувшую в темноте пару глаз Нелепин, ясное дело, не заметил.
Малолетки
Урод спал в изодранном, нарочно не чищенном, вывернувшем наружу все свои поролончики и пружины кресле. Только что он закончил переговоры по телефону и мгновенно отключился. Звоня сегодня весь день, он связывал далекие, казалось, несоединимые концы и, внезапно, последним, вроде не имевшим ни к чему отношения звонком поставил во всех переговорах точку. В этом последнем разговоре, быстро-властно вызвав откуда-то из непролазных глубин коммуналки нужного человека, он в обычной своей манере, обкусывая концы и начала фраз и тут же глотая их еще живые, трепещущие хвосты и головки, сказал: