Отреченные гимны

Евсеев Борис Тимофеевич

И тогда, впервые за часы восхожденья, выплеснул он со скрежетом на ангелов несколько ржавых капель мертвого своего смеха:

– Что мне мытарства ваши? Что ад! На земле прошел я все круги его! Мучили меня и казнили словом! Убивали и лишали стыда! Что ж: и там ад, и здесь? Не бывает так! А потому - не страшусь отныне я вашего ада!

– Молчи, чадо безразумное! На земле всё - временно, а значит, всё преходяще. Да и муки, по большинству, там телесные. Здесь же - муки духовные, муки тяжкие, несносимые! От страданий земных избавляет смерть. От страданий меж небом и землей - не избавит ничто! Разве сама душа сможет дать себе роздых, коли заслужила его. И хоть и впрямь на мытарствах иногда только продолжение земных мучений, -

не тождественны они! Да и к целям разным ведут. Ну да скоро сам узнаешь...

Черный! Оранжевый! Бледный! Три цвета, как три клинка, вонзились в глаза и в лоб испытуемому: вонзились одновременно, вонзились внезапно. И вмиг было раскрошено этими клинками-молниями твердое шаровое небо, и ссыпались вниз хвостатые электроискорки, и перетерлись в порох мурины. Душа же испытуемого еще на одну ступень приблизилась к очередному мытарству, а значит - к небу "высокому".

Снова в Москве

Треснуло зеркало. Треснуло от собственной тяжести, справа внизу, по краю. Наискосок, ломкой линией треснуло, но не разбилось, не разлетелось. Так трескается, не разбиваясь до конца, жизнь.

Звук - сухо-струнный, звук пустой, звук остро корябнувший прошел через комнату, стих. Был он негромок, но сердце высверлил вмиг и до дна, а после воткнулся стальной заточкой в висок. Не открывая глаз, она провела по виску рукой, затем рука скользнула ниже, к шее, к груди, уткнулась в набивную, толсто наверченную на тело и мешавшую спать всю вторую половину ночи ткань. Мерзкое тряпье!

Мало того, что оно опутывает, душит и склоняет к греху днем! Мало этого - так оно еще и по ночам душу рвет! А все оттого, что тряпье намного распутней наготы, хоть и напоминает о ней все время на ухо, исподтишка, как сводня! Не было ведь тряпья на Адаме и Еве! Вот и грязи на них сперва не было...

Она стала сдирать накрученные на живот, на бедра цветные цыганские тряпки, кидать их на пол. Скинув с себя все и сразу вздохнув легче, она вскочила, босиком по линолеуму прошлепала к зеркалу: грязненькое, в ржавых пятнах, а теперь еще и треснувшее, оно отразило такую же грязную стену, часть раскрытого дивана, тумбочку, чуть помигивающую лампу дневного света. Отразило зеркало и женщину. Не слишком понравившись себе в прямом отражении, она повернулась боком. Так было лучше: загорелые плечи, тускло-обморочно блеснувшая грудь с восковым, вздорно-туповатым, но и восторженным торчком соска, плоский живот, который пока не надо втягивать, круто вылепленные ягодицы. В другой раз она восхитилась бы, может даже, как часто делала раньше, поцеловала себя в плечо... Однако сейчас только горечь и досаду вызвало у нее собственное тело. Слишком хороша! Значит, через несколько лет превратят ее в такую же тряпку, как и те, что скинуты на пол.

С трудом оторвав взгляд от зеркала, она тяжко перевела его на дверь. Дверь была приоткрыта. Но ни перышка света не пробивалось в щель. Лишь иногда - мертвые, придушенные звуки из комнат товарок да изредка кошачья возня. Все!

Тут, как бы вперекор горьким ее мыслям и опрокидывая их, где-то вверху загремело-загрохало. Прошлись строем маленькие кавалерийские слоны, вслед за ними протопали звери помельче. От ударов задребезжала жалкая жестяная пепельница на тумбочке. Но тут же все стихло. Привычная мучная тишина посыпалась на нее из мешков, кулечков.

– Подземелье... Ттвою мать!
– обморочно-весело выговорилось вслух. Без окон, без дверей... Ишь, занесло!

Подземелью же предшествовало вот что. В ту ночь на теплоходе, в Волжанске, оттолкнув с ненавистью хозяина ночного клуба, Иванна побрела с верхней палубы вниз, в "малинку". Собственно, больше идти было некуда.

Именно по дороге в "малину" ее и перехватили двое мужичков неопределимого - от тридцати до пятидесяти - возраста.

– Иванна Михайловна?
– один из мужичков глянул весело ей прямо в глаза.

Второй при этом, как показалось, наоборот, поглубже задвинулся в тень. Не дождавшись подтверждения, что она - и вправду она, мучижок продолжил: - У нас к вам предложение. Не подумайте дурного! Предложение соответствует вашему образованию и профессиональным навыкам. Вот мои документы, - поспешно добавил он.

Тут же блеснула перед Иванной широким трехцветным тиснением книжечка: "Администрация... Российской Федерации", - и даже какие-то бравурные рояльные аккорды ею услышались, и полез в уши дикторский убалтывающий телетенорок. Была книжечка и раскрыта, но углядела в ней Иванна лишь какую-то нечитаемую фамилию, кончавшуюся на "ин". То ли Подкарпухин, то ли Перепелихин.

– Так что же? Дело стоящее! Подробности объясним на берегу.

– А охрана? Мы же здесь вроде пленниц...

– Нас охрана пропустит, - с ударением на слове "нас" сказал Подкарпухин.

Через десять минут заскрипели под ногами сходни, плеснула русалочьим толстым хвостом Волга, двое охранников, стоявших на берегу по бокам сходен, как по команде зевнули, отвернулись. Дорога из паршивой "малинки", из рабства в свободный, полный света и счастья мир была открыта!..

В последние два-три года ей не везло. Хоть поначалу все складывалось куда как удачно. По окончании факультета журналистики МГУ она была принята по слабенькой, ей ничего не стоившей протекции в "Аналитическую газету" и полгода работала в ней, пусть и напряженно, но весело, в охотку. Тут, однако, начались беды: умер старый, тридцать лет державший на плаву газету главный редактор, пришел редактор новый - и пошло, поехало!..

Отступив от зеркала, Иванна схватила какое-то полотенце, брезгливо кинула его на стул, села. Стоило ей вспомнить о том, что она глубоко под землей, ниже всяких - как говорили ей, измываясь, - правительственных бункеров, и у нее начиналось настоящее, доводившее до судорог, удушье.

Внезапно вскочив со стула, она, как была нагишом, побежала к двери: где-то, значительно ближе, чем раньше, послышались необычные для этого места звуки. Кто-то заливисто хохотал. Хохот несся справа, из "приемника-распределителя" или, как его здесь называли, из "гоп-жоп-конторы", где сидел старый облезлый котяра Исай Ложкин искавший-распределявший клиентов, ежедневно выслушивавший жалобы томимых в подземелье женщин, урезонивавший их. "Резонил" он их странно, с плачем, с притворными слезами, причем сам же на притворность слез и указывал. И лишь иногда, беленясь, выкрикивал он очередной подземный жиличке в лицо свое любимое: "Не по правде... Не по правде живешь! Обещала клиенту - сполняй!"

А клиент в подземелье всегда был один-единственный! Не любили здесь лишнего шуму-гамузу, не любили вожделеющих, шляющихся толпами мужиков. Но зато уж для этого одного - было все: косяки женщин на выбор, музыка струнная, фонтанчики влаги из раскупоренной бочары с красным вином, ну и, конечно, венец Исайкиного подземного цирка - "женщина на блюде". Кто додумался соединять акт поедания с актом любви, Иванна не знала. Только нравилось такое соединение до боли, до нервных припадков одиноким, высоко стоящим на общественной или чиновничьей лестнице клиентам. Еще больше нравилось им рабское положение здешних женщин. Нравилось втыкать вывозимой на блюде в окружении скачущих и кривляющихся товарок женщине в ягодицы позванивающие вязальные спицы. Нравилось слизывать выступившую кровь, а потом, вином и кровью опьянясь, валиться всем телом на огромное трехколесное жестяное блюдо, на изображающую оживающую еду женщину. Нравилось хрустеть вынутой из женского рта морковкой, выдернутой из волос петрушкой, поедать прозрачную сабзу, наклеенную на трепещущие соски, пожирать женскую плоть и тут же с плотью этой соединяться, рвать ее, долбить, дырявить!