Отрок московский
Шрифт:
– И какие же из этого следуют выводы? – несмело проговорил молодой храмовник.
– Какие? Думайте сами, брат Жиль.
– Но…
– Думайте, думайте… А я погляжу, насколько ваши выводы совпадут с моими.
Д’О нахмурился. Признаться честно, он не любил много размышлять. В Орден вступил, свято веря в то, что Земля обетованная еще не потеряна для христианства, что европейские монархи способны сговориться между собой, как в старые добрые времена, что все рыцарские ордена на время забудут распри, перестанут плести интриги, а в едином порыве устремятся на Восток. К этому Жиль, третий сын небогатого рыцаря из окрестностей Анжу, готовил себя с детства. Учился без устали скакать верхом, с утра до ночи не снимать тяжелый хауберк [93] ,
93
Хауберк – длинная кольчуга с длинными рукавами, в некоторых случаях с кольчужными рукавицами и капюшоном.
– Я думаю, что нам следует исполнить волю Великого магистра любой ценой! – твердо сказал он, расправляя плечи. – Даже ценой жизни.
– Это правильно, – кивнул де Грие. – А как вы думаете – что важнее для Ордена Храма: золото или знания, заключенные в книгах и свитках?
– Что важнее… – Жиль задумался на мгновение. – Серебро и золото можно добыть всегда. Утратив же тайные знания или священные реликвии, мы потеряем нечто бесценное, чего не купишь ни за какие деньги… – Но тут он вспомнил рассказ брата д’Орильяка, купившего бесценную рукопись за горсть медяков, и смущенно замолчал.
Но брат Антуан смотрел серьезно. Улыбка исчезла с его лица.
Старший рыцарь неторопливо отложил кинжал и точильный камень. Поднялся.
– А вы возмужали, брат Жиль, – сказал он. – Стали мудрее. Признаться, я несколько сомневался в вас. Молодой рубака, горячая кровь, юноша, воспитанный на рыцарских идеалах… Но теперь я уверен: вы поймете меня. Знаете, чем сейчас занят брат Эжен?
– Нет… – оторопело помотал головой молодой человек.
– Вместе с сержантами он закапывает в подвалах замка золото и большую часть серебра. За исключением толики, которая пригодится нам в пути. Дальше мы пойдем налегке. Едва лишь снегопад ослабеет. Два-три вьюка с самыми ценными книгами и, конечно же, с реликвиями, принадлежащими Ордену. Их мы обязаны доставить к русскому королю… А если выживем, то всегда сможем вернуться с сильной дружиной и обозом и выкопать мешки с золотом.
Д’О кивнул. Нерешительно помялся.
– Вы что-то хотели спросить, брат? – мягко поинтересовался Антуан.
– Да, – кивнул молодой рыцарь. – Могу ли я узнать, какие именно реликвии мы везем?
Де Грие широко улыбнулся.
– А об этом мы спросим брата Эжена. – Он подошел к окну. Порыв ветра бросил пригоршню снежинок сквозь узкую прорезь бойницы. Они закружились, оседая на бороде и волосах храмовника. И остались сиять алмазной пылью в свете факелов. – Признаюсь честно, я не ковырялся во вьюках. Но, думаю, у нас будет время поговорить об этом в дороге. И запомните, брат Жиль: «Ех oriete lux!» [94]
94
С востока свет! (Лат.)
Жилю на мгновение показалось, что он видит нимб вокруг чела брата Антуана. Молодой человек перекрестился, отгоняя от себя богохульные мысли. И наваждение исчезло. Осталась лишь усталость в настоящем и неизвестность в будущем.
Глава восьмая
Студень 6815 года от Сотворения мира
Ярославов двор, Великий Новгород
Крещенские морозы схватили ледяным покровом воды Волхова. Только на стрежне оставалась черная полоса, исходящая паром, будто вход в варяжскую преисподнюю Нифльхель. Так что перейти по льду с Торговой стороны на Софийскую не рискнул бы никто. Да и на главном волховском мосту, высоком и широком, народу видно не было. Метель, разгулявшаяся еще со вчерашнего вечера, заставила новгородцев сидеть по домам, выходя на двор, под секущий лица мелким колючим снегом ветер, только в случае крайней надобности.
Тучи, воруя свет, нависали
Высокий и широкоплечий мужчина в расшитом серебряной нитью полукафтане упрямо тряхнул головой. Сморщился. Потер кончиками пальцев виски. Его узкое горбоносое лицо несло признаки усталости и недосыпа, а светло-русая, ровно подрезанная бородка требовала гребня. Недосуг… После, когда все успокоится. Сейчас не до жиру, быть бы живу.
Заручиться поддержкой Господина Великого Новгорода – дорогого стоит. И если в Славенском и Плотницком концах посадник Лука Иванович уверен, как в самом себе, то западный берег Волхова следовало еще убедить. Это предстояло сделать еще до того, как прозвонит вечевой колокол на высокой башне и начнут собираться у помоста шумной, гудящей и клокочущей толпой новгородцы. Бородатые, упрямые, хитрые той купеческой сметкой, про которую говорят: «Где русский купец прошел, там трем немцам делать нечего». Вот тогда может приключиться то, что называется, бабушка надвое гадала. На восточном берегу посадника с тысяцким поддержат и все, что он кричать с помоста будет, примут с открытым сердцем, да вот на западном людей поболее живет. Даже если между своими согласия не найдется и разделятся кончане, все одно противники перекричать могут. Или, коль дойдет дело до кулачного боя, отмутузить за милую душу.
Новгородская вольница всегда смущала Юрия Даниловича. Чудной город – торговые и ремесленные людишки князьям не подчиняются, не кланяются, а напротив, могут князя выгнать, если на вече противников придет больше, чем сторонников. Те, кого в Новгороде боярами называют, с настоящими боярами и рядом не валялись: торгаши, которые только и думают, как бы мошну поплотнее набить. На всей Руси, кто именитее да перед князьями заслуженнее, те гордое боярское звание носят, а здесь – кто богаче да прижимистее. А если вздумают что-то решать на дворе Ярослава, где вечевая башня и помост стоят, побеждает тот, кто орет громче. Или того хуже, у кого кулаки тяжелее.
Тузят друг дружку мужи новгородские в хвост и в гриву, выплевывают раскрошенные зубы с кровью вперемешку, стряхивают на снег сопли розовые, а вздумай обзови хоть кого-то из них дикарем, сразу ор поднимут. Да такой, что от Белоозера до Пскова уши позакладывает – хоть всех святых выноси. Самое правильное, де, у них установление, от предков-пращуров полученное, со времен Рюрика и князя Вадима, а потому хранить его надобно словно зеницу ока и не давать пришлым умникам на поругание. И в ухо могут, чтобы слова подкрепить. А то и за дреколье возьмутся.
Не зря говорят старые люди, что это Перун их проклял. Когда еще при Владимире Святом сбрасывали языческие идолы в воду, Перун, проплывая по Волхову, зацепился за опоры моста. Тогда воевода и верный сподвижник Владимиров Добрыня приказал палками отталкивать истукана на стремнину, чтобы плыл он дальше в великое озеро Нево [95] , а там уж, как придется, хоть до моря Варяжского. И вроде как был гром с ясного неба, сверкала молния без тучи и голос, раскатистый и ужасный, послышался: «Коли мужи новгородские бьют меня дубьем и гонят с земли Русской, – вещал обиженный бог грозы, – так и им от веку биться друг с другом и не знать ни пощады, ни спокойствия!» С тех пор частенько случалось, что горожане, не в силах договориться на одном вече, собирали два: на Ярославовом дворище, в детинце, и на Софийской стороне. Каждое из них принимало свое решение, казавшееся им непреложной истиной, а после представители обеих сторон сходились на великом волховском мосту и лупцевали друг дружку почем зря. Тогда одними лишь кулаками дело не обходилось. В ход шли свинчатки, колья, плети татарские и даже кистени.
95
Ладожское озеро.