Отрок московский
Шрифт:
Знак белел свежими царапинами – нарисован совсем недавно, – а из середки колеса торчал нож с костяной рукояткой.
Белый медведь внимательно обнюхал черенок ножа, еще хранящий запах человеческих рук. Присел. И вдруг, с ловкостью, удивительной для многопудовой туши, скакнул через пень. Еще в полете он сжался, стремительно теряя шерсть. Мелькнули худые, но жилистые плечи, впалый живот и тощие ягодицы.
На снег, перекатившись через плечо, упал человек. Седой как лунь, длиннобородый.
Зябко поежившись, он запустил руку под корни пня и вытащил просторные домотканые штаны, рубаху, расшитые бисером унты. Не спеша облачился, перетянул лоб кожаным ремешком, разгладил
Выдернув нож из древесины, старик тремя быстрыми движениями стесал рисунок. Встал на лыжи и решительно зашагал к месту недавней схватки, а после, по отчетливо заметному следу шатуна – и дальше в лес.
71
Куколь – капюшон, колпак.
Заснеженные ели, казалось, расступались перед лыжником и смыкались за его спиной.
Пару раз старик, бегущий легко, словно юноша, останавливался и приглядывался к следам. Покачал головой, заметив капельки крови. Но вскоре алые пятнышки на снегу перестали попадаться. Где-то через полверсты отпечатки широких медвежьих лап стали смазанными, «обросли» длинными бороздками, выказывающими усталость зверя. А еще через четверть версты бурый сделал лежку.
Тяжелая туша глубоко впечаталась в снег. Видно было, что зверь долго елозил на одном месте – даже выковырял желтую палую хвою, разбросав ее поверх наста. Кое-где снег подтаял, а потом опять схватился блестящей корочкой.
От вмятины неровной цепочкой тянулись уже не медвежьи, а человеческие следы.
Старик-оборотень ускорил шаг. Поправил висящую на боку небольшую, но туго набитую котомку. Сейчас он напоминал вставшую на горячий след лайку. Уходивший от него человек терял силы с каждым шагом. Несколько раз падал, оставляя отпечаток ладони и колена. И вот, наконец, чуткое ухо преследователя различило сдавленный стон за ближайшей валежиной.
Он остановился, снял лыжи и, проваливаясь в снег по колено, пошел на звук.
Белое тело лежащего ничком человека почти не выделялось на снегу. Плечи в ссадинах, на ребрах – кровоподтек. Русые, спутанные волосы слиплись от пота и уже подернулись инеем.
Старик развязал котомку, вытащил оттуда скомканные тряпки: штаны, рубаху, онучи. Бросил около головы лежащего человека. Тот, несмотря на видимую слабость, пошевелился. Скосил глаз.
– Не спи – замерзнешь… – усмехнулся старик. В его выговоре чувствовалось что-то не русское. Самую малость, но иноземца, даже очень хорошо выучившего русскую речь, сразу слыхать.
– Кто ты? – запекшимися губами прошептал голый. Сплюнул тягучей слюной.
– Можешь звать меня Финном, мальчик.
– Какой я тебе мальчик? – Лежащий приподнялся на локте, потянул под себя одежду.
– А для меня все, кто сейчас живут, – дети малые, – старик разгладил бороду.
– Я тебе не мальчик, – твердо проговорил побитый.
– Ну, не хочешь, чтобы мальчиком звал, – веди себя как муж взрослый. Тебя как зовут?
– Любослав.
– Одевайся, Любослав. А там костер разведем, будем говорить. Разговор нам с тобой долгий предстоит.
– О чем?
– О твоих новых способностях. И как их обуздывать.
Любослав рывком сел. Сунул голову в ворот рубахи.
– Мы теперь одной веревочкой связаны, – продолжал Финн. – Хочешь прожить долгую жизнь,
– А! Мне теперь все едино! Или в омут головой, или пускай уж на рогатины берут.
– Зря ты так… – Старик покачал головой. – Покаяться никогда не поздно. А лишнего нагрешить я тебе не дал. Ты онучи мотай, а уж с лаптями – извини, не нашел…
– Да ладно! Я и босой могу… Погоди, Финн! Что ты там про грехи говорил? Ты что, монах?
Старый оборотень усмехнулся:
– Нет, я не монах. Хотя и заповедей не нарушаю.
– А я вот нарушаю…
– Кто из нас без греха? Так Иисус говорил? Ты многих убил, Любослав?
– Одного, – бывший атаман разбойников отвел взгляд.
– Вот и расскажешь. – Финн вернулся к лыжам. – Идем?
– Идем… Погоди! А ты, значит, тоже? Я хотел сказать… То есть… это… спросить…
– Тебе интересно, кто был белым медведем, который не дал тебе окончательно в человеческой крови замараться? Я был. Остальное после расскажу. Не знаю, как ты, а я уже проголодался. Идем!
Он пошел, не оглядываясь. Знал, что Любослав не отстанет. Теперь их судьбы слиты, как струи воды в ручье. Если у молодого оборотня на плечах голова, а не горшок с кашей, он будет прислушиваться к советам наставника.
Глава седьмая
8 января 1308 года от Р. Х
Замок Грауерфелс, герцогство Бавария
– Мы все здесь умрем, – проговорил брат Жиль, опираясь плечом о холодный сырой камень около окна-бойницы. Там, в пронизанном тишиной и ледяной стылостью воздухе медленно плыли снежинки. В мглистых сумерках терялся Франконский Альб [72] – заросший призрачным лесом, мрачный и суровый. В голосе молодого храмовника не было слышно страха. Только сожаление.
72
Франконский Альб – горный массив в Германии на севере федеральной земли Бавария. Тянется с юго-западного в северо-восточном направлении от Майна до Дуная.
– Я вижу, вас не пугает встреча с Господом? – улыбнулся брат Антуан, задумчиво остривший лезвие кинжала. Брат-рыцарь все размышлял: стоит ли побриться или ограничиться тем, что подровнять бороду? И все больше склонялся ко второму выбору – холодно, а борода какая-никакая, а защита. Время от времени храмовник грел пальцы над бронзовой жаровней, принесенной снизу, из каминного зала.
– Мне ли бояться Царствия Небесного? – удивился молодой рыцарь. – Я всегда старался жить, не нарушая орденского кодекса, и не вытирал ноги о рыцарскую честь. А если согрешил, то лишь невольно. В чем я и «confiteor Deo omnipotent, beatae Mariae semper Vrgini, beato Michaeli Archangelo, beato loanni Baptistae, sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis, et vobis, fratres…» [73] – Он перекрестился, вздохнул. Продолжил: – Меня пугает, что по воле не зависящих от меня обстоятельств я могу нарушить слово, данное мною брату Гуго де Шалону.
73
Каюсь перед Богом всемогущим блаженной Марией, вечной Девственницей, блаженным Михаилом-архангелом, блаженным Иоанном Крестителем, перед святыми апостолами Петром и Павлом, всеми святыми и перед вами, братья… (Лат.)