Отрок (XXI-XII)
Шрифт:
Неожиданно, помогать Мишке взялся Матвей. Даже из-под повязки было видно: вся левая сторона лица у него опухла так, что даже закрылся глаз, но двигался парень уверено и Мишкины распоряжения выполнял толково. Наконец, каша упрела, и Мишка задумался: будить ли деда, который, завернувшись в тулуп, задремал, сидя в первых санях, как вдруг, раздался голос Роськи:
– Кто-то едет!
По дороге, со стороны Ратного летели наметом два всадника, когда кони приблизились, стало видно, что всадник только один, а второго коня он ведет в поводу. На Настену это было совсем не похоже, и Мишка
"Ничего не учует - ветер в нашу сторону… Блин, да это же Чиф!".
– Чиф! Чиф! Ко мне!
Конечно, видят собаки плоховато, чутью может помешать ветер, но уж голос хозяина пес узнает из тысячи голосов. Как Чиф рванул с места! Можно было подумать, что это не он, только что, пробежал за скачущими во весь опор конями полтора десятка верст! Мишка был мгновенно сбит с ног и облизан чуть ли не с головы до пят.
– Чиф, псина ты моя, соскучился, хороший мой, даже и не обижаешься, что оставили тебя привязанного… Ну, хватит, я тебя тоже люблю, перестань… Да дай ты на ноги подняться!
Мимо протопали по снегу копыта коней, Мишка обернулся и увидел дядьку Лавра и сидящую у него за спиной Юльку.
"Надо же! Второй раз Лавр водителем скорой помощи работает и опять Юльку, вместо Настены привез. Да что ж он вытворяет-то? Ну, дает! У всех на глазах… ох, дед ему и устроит!".
Увидев вышедшую из фургона с тяжелоранеными мать, Лавр соскочил с коня и стиснул ее в объятиях.
– Аннушка, свет мой… живая!
– Отпусти, дурень, люди же кругом!
– Живая, а я уж думал…
– Да отпусти ж ты! Совсем очумел!
"Отпусти, отпусти, а сама не вырывается. Кхе, как говорит лорд Корней. А вот и он, легок на помине. Ну, что-то будет!".
– Лавруха! Ополоумел? Анька, а ты чего тут… Кхе! Пошла к раненым! И ты тоже! Сын еле дышит, а у тебя одно на уме! Совсем сдурели, мне тут только ваших… этих самых… не хватает!
Дед явно сам растерялся от бурного проявления страстей и не знал, как себя вести. В конце концов, разозлившись, не столько от недопустимого поведения сына и невестки, сколько от собственной растерянности, схватил Лавра за ухо и оттащил от "предмета обожания".
– Иди, там он, Анька, покажи… Тьфу! Тут беда, а им все… Михайла, а ты чего вылупился? Хватит на снегу сидеть! Ну что за народ, только б целоваться, у этого бабы нет, так он с собакой! Помог бы лучше лекарке с коня слезть, столько верст охлюпкой проскакала, весь зад отбила, бедная!
Юлька, действительно, сидела, вцепившись в заднюю луку седла, бледная, с закушенной губой.
"Конечно, таким аллюром, без седла и стремян, тут и мужика здорового умотало бы. Руки, наверно, трясутся, как она лечить-то будет?".
–
– Ой!
На ногах Юлька не удержалась и обвисла ни Мишке всей тяжестью.
– И эти обниматься, да что ж это такое-то!
– Снова завозмущался дед.
– Совсем с ума посходили!
– Деда, она стоять не может!
– Сидеть - тоже!
– Уверенно заявил Корней.
– Подержи ее пока так, сейчас я тулуп постелю, пусть приляжет, все равно с нее прямо сейчас толку не будет.
Мишка помог Юльке улечься на живот, потоптался рядом и не нашел ничего лучше, чем спросить:
– Есть хочешь? У нас каша, как раз, поспела.
"Что Вы несете, сэр, какая каша? Похоже, лорд Корней прав - все свихнулись!".
– Что у тебя с головой?
– Поинтересовалась Юлька.
– Царапина, стрелой зацепило слегка.
– А я думала - мозги вышибло. Какая мне сейчас каша?
Юлька оставалась Юлькой даже в таком плачевном состоянии.
– Тогда, хочешь, меду принесу? Или вина, у нас есть.
– А чего праздновать-то будем?
– Юлька приподнялась на локтях и огляделась.
– Что у вас тут случилось?
– А что, Петька не рассказал?
– Холодея от ужаса спросил Мишка.
– Он что, не доехал?
– Это тот парень, что ли? Да он вообще ничего толком сказать не мог.
– Почему?!!
– Потому, что грохнулся где-то. Нашли, кого послать, с санями управиться не может!
– Что значит: грохнулся?
– А то и значит! Его лошадь в село приволокла: сани поломаны, голова разбита, правая рука сломана. Мать роды принимала, так бабы меня позвали. Сказали: "Бредит". А я как услышала про зеркало…
Юлька неожиданно всхлипнула.
– Дура-а-ак… я думала его уже и в живых… а он - кашу…
– А кто ж тогда Петьке про зеркальце сказал, если меня уже… того?
– Мишка почувствовал, как его отпускает страх за судьбу Петра.
– Дура-а-ак! Мы думали вас всех… он один спасся…
– Ага, я - дурак, а вы - умные - вдвоем, без оружия, что б вы тут делали, если нас и в самом деле…
– Чурбан, бесчувственный, не понимаешь ты ничего!
Мишка вдруг понял, что впервые в жизни видит Юльку по-настоящему плачущей. Дочка лекарки и плач казались ему, до сих пор, вещами несовместными, как гений и злодейство по Пушкину. И, несмотря на то, что запас эмоций на сегодня, казалось, был исчерпан полностью, Мишка вдруг почувствовал некоторую стесненность в горле.
– Кхе!
– Из-за саней вырулил дед, держа в руке глиняную кружку.
– На-ка, девонька, выпей, быстрее в себя придешь. У нас раненых полно, а тут еще и лекарку лечить приходится. Пей, пей: и согреешься и успокоишься.
– Деда, они не знали ничего!
– Поспешил сообщить Мишка.
– Петька по дороге разбился, лошадь его без памяти…
– Да слышал я, слышал. Когда мать-то твоя, девонька, подъедет?
– Не скоро еще, Корней Агеич. Там роды тяжелые, пока закончит… Но тетка Татьяна сани готовит и Анька-младшая тоже. А дядька Лука свой десяток поднимает, я слышала, как он говорил, чтобы все в бронях…