Отрубленная голова
Шрифт:
С внезапным усилием она рванулась от меня и попыталась высвободить руку. Странно, что мое нападение ее не очень-то удивило. Я разжал запястье Гонории и начал выворачивать его, заламывая руку за спину. И тут она с силой ударила меня коленом. Я снова схватил ее за запястье, подняв руку вверх, к плечу. Потом взял ее другую руку. Я услышал, как она с трудом вздохнула от боли. Теперь я стоял сзади, и, когда попробовал надавить на нее покрепче, она тяжело навалилась на меня. И опять ударила меня, на сей раз очень больно.
Я немного разжал ей руку, обвил ее ноги своей ногой и с силой толкнул ее вперед. Она упала на колени, я чуть было не свалился ей на голову и отпустил ее руку. Мы сплелись в клубок и покатились по полу. Я давил на нее всем телом, стараясь отыскать запястье. Она лежала на спине, пихала меня и царапала обеими руками, силясь угодить мне ногой в живот. Гонория боролась как одержимая, но любопытно, что за время нашей короткой схватки ни разу не вскрикнула.
Пальто мешали нам, а я к тому же был очень пьян, что отнюдь не помогало. Она оказалась еще сильнее, чем можно было ожидать. Но мне потребовалось лишь мгновение, чтобы схватить ее за обе руки. Я сдавил их своей рукой и давил на нее, пока она не успокоилась. Я видел ее лицо под своим — черные усики над верхней губой и сверкнувшие белые зубы. Я немного приподнялся и трижды ударил ее
Ударив ее в третий раз, я спросил себя, что же я делаю. Я отпустил ее руки и отодвинулся в сторону. Она неторопливо поднялась, а я сел. Моя голова внезапно заявила о своем существовании и страшно разболелась. Не глядя на меня, Гонория отряхнула пальто и по-прежнему медленно поднялась вверх по лестнице.
Минуту я просидел, чувствуя себя ужасно смущенным и растерянным. Затем поднял голову, которая, казалось, готова была расколоться на части, и, шатаясь, встал. Двинулся по ступеням и вышел в холл. Входная дверь была раскрыта, и снаружи плотно, как одеяло, нависал туман — желтый, непроницаемый, дьявольский и совершенно неподвижный. В сыром молчании до меня донеслось эхо удаляющихся шагов. Я выбрался на улицу, немного пробежал за ней, затем остановился и прислушался. Сзади отпечатались мои следы — знак моего неуверенного, спотыкающегося бега по влажному тротуару. Меня окружал удушливый туман, еще более глубокий, чем молчание. Я открыл рот, желая позвать ее, но оказалось, что я забыл ее имя.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Дорогая. Прости, что вчера я был так пьян. Надеюсь, что с ковра исчезло это свинское пятно. Ты и Палмер вели себя очень достойно. Вы должны позволить мне оплатить чистку ковра. Наверное, я все-таки уеду, но пока не знаю куда. Так что некоторое время не ждите от меня никаких известий. Со мной все в порядке, и обо мне нечего беспокоиться. До отъезда я распоряжусь относительно перевозки части мебели. Буду рад, когда это благополучно завершится. Я, возможно, показался тебе грубым, но не думай, что я не благодарен тебе за участие и внимание. Мне может еще понадобиться твоя помощь, и я был бы последним идиотом, если бы сейчас не оценил твою любовь. Хотя в конечном счете я, пожалуй, не понимаю, что такое великодушие. Но даже если это и не великодушие, то, наверное, очень на него похоже и со временем незаметно может в него превратиться. Ты так не думаешь? Прости меня и терпи меня.
«Моя дорогая девочка, извини, что вчера я так напился. Надеюсь, я тебя не слишком утомил. Мне следовало бы пораньше уйти. В этой короткой записке я хочу сообщить, что, по всей вероятности, я уеду на некоторое время и в ближайшем будущем мы не увидимся. Я искренне полагаю, что это пойдет нам на пользу. Боюсь, что если мы сейчас встретимся, то начнем ссориться. Как я сказал вчера, я вовсе не обиделся на Александра. Это я легко пережил и верю, когда ты говоришь, что любишь меня. Но сейчас я чувствую себя чертовски жалким и ничтожным. Во мне все спуталось и перемешалось, и я не в состоянии увидеться с тобой. Меня раздражает, что я должен принять решение, а я до сих пор не знаю, каким оно будет. Ты это понимаешь. Может показаться неразумным, что я прошу любить меня, как прежде, и любить только меня; но ничего разумного здесь вообще не существует, а любовь неразумна по своей природе. Итак, эгоистично, себялюбиво извиняясь, я прошу именно об этом.
«Глубокоуважаемая доктор Кляйн!
Я совершенно не представляю, как мне просить у Вас прощения за случившееся прошлой ночью. Какие слова я должен найти, чтобы выразить, как глубоко я сожалею о моем из ряда вон выходящем поступке? Я полагаю. Вы решили, что я был пьян. Теперь я вспомнил, что так Вы мне и сказали. Лучше назвать это безумием. Возможно, все, что я смогу сделать, пытаясь извиниться, — это предложить какое-нибудь объяснение, пусть неудовлетворительное, почему я повел себя столь странно. Прежде всего позвольте мне выразить надежду, что я не слишком сильно ушиб Вас. От раскаяния я не нахожу слов. Мне остается только верить, что при Вашем знании жизни Вы не испытали страшного шока, какую бы глубокую неприязнь и презрение ни возбудили в Вас мои действия.
Как Вам известно, в последнее время я находился в ужасном напряжении. До вчерашнего дня я этого в полной мере не сознавал. Как-то раз Вы сказали, что я жестокий человек. Я признаю себя виновным в этом грехе, а также и в том, что, как я теперь понял, переоценил способность сдерживать и контролировать себя. Несправедливо и обидно, что Вы, ни в чем не повинный человек, стали жертвой моей жестокости. Вчера ночью я наговорил Вам массу диких и грубых слов, предположив, что это Вы мне навредили. Ваши поступки, как я теперь осознал, не были продиктованы ни коварством, ни даже особым интересом к моей личности. В любом случае я был бы дураком, вообразив, что мог пробудить в Вас особую враждебность. Все случилось потому, что сейчас я чувствую себя загнанным в угол, а Вы попались мне под руку в тот момент, когда я был особенно напряжен и потому без всякого повода набросился на Вас.
Однако это не было случайностью. Мне нужно, чтобы Вы меня поняли. На самом деле я благодарен Вам потому, что в определенном смысле, и не только из-за моего эмоционального срыва прошлой ночью, Вы помогли мне увидеть, что все идет не так, как надо. Я люблю мою жену, и меня по-прежнему влечет к ней. Я также люблю Вашего брата. Не знаю, очевидно ли это для Вас или нет, но для меня до последнего времени это было совершенно не очевидно — мое отношение к Палмеру трудно считать нормальным. Я никогда не был гомосексуалистом в общепринятом понимании этого слова, но в моей привязанности к Палмеру, несомненно, есть нечто подобное. Как ни странно, хотя в клинической психологии это хорошо известный случай, связь Палмера с моей женой скорее усилила мою привязанность к нему, чем уменьшила ее. Поэтому — или, точнее будет сказать, тем не менее — ситуация обусловила двойную ревность. Впрочем, мне понадобилось немало времени, чтобы осознать этот подспудный смысл. Нетрудно предположить, что заторможенность моего сознания связана со следованием определенным моральным принципам. Действительно, на уровне сознания я верил, что предпринимаю моральные усилия, если такое вообще возможно, и стремлюсь, по мере разумения, проявлять великодушие и сострадание. Но более глубокое и точное объяснение можно, по-моему, обнаружить в особой роли, которую играли по отношению ко мне Палмер и Антония, и в том, что я подчинился им и охотно подыгрывал. Конечно, я имею в виду роль родителей. Боюсь, что я отнюдь не случайно женился на женщине значительно старше меня, и когда эта женщина неожиданно
Мне остается только смиренно просить у Вас извинения и надеяться, что даже если — чего я опасаюсь — Вы сочтете мое поведение непростительным, то, по крайней мере, у Вас хватит терпения прочесть это письмо и понять мое состояние.
«Уважаемая Гонория Кляйн,
боюсь, что мне трудно будет объяснить мое поведение прошлой ночью и хоть в малейшей степени добиться прощения. Как Вы заметили, я был очень пьян и вел себя как дикий зверь. Могу сказать, что меня не просто потряс мой поступок. Я также изумлен и, наверное, не меньше Вашего. Я не в силах объяснить его, да полагаю, что Вас и не интересуют пустые рассуждения и неправдоподобные гипотезы относительно моего здоровья. Хватит и того, что я напал на Вас, ни к чему еще докучать Вам. Однако я должен написать Вам это письмо и выразить, без какой-либо надежды на доброжелательный прием, мои смиренные и очень искренние извинения. Хочется верить, что я не слишком сильно ушиб Вас.
Если я причинил Вам боль, то уверяю Вас, что мое раскаяние мучительнее и больнее самого крепкого удара. Я даже не могу понять, что на меня нашло, и в равной мере не способен догадаться, как Вы теперь ко мне относитесь. Вряд ли имеет смысл говорить, что я не испытываю к Вам никаких враждебных чувств, напротив, Вы внушаете мне глубочайшее уважение. Не только потому, что Вы сестра Палмера, но и потому, что Вы — это Вы. Я горько сожалею, что лишился, и, боюсь, навсегда, Вашего доброго мнения. Не стану продолжать это письмо. Надеюсь, что вопреки Вашим предсказаниям мы снова увидимся, хотя, разумеется, я не осмелюсь предложить Вам свое общество в обозримом будущем. Конечно, я не жду от Вас ответа. Мне очень стыдно за мое возмутительное поведение.
«Дорогая Гонория,
простите, что я вел себя как зверь и сумасшедший. Я не могу предложить Вам ни достойного объяснения, ни извинения в общепринятом смысле слова. Я чувствую, что после вчерашней ночи отношения между нами перешли ту грань, когда извинения вообще уместны. Я хочу написать Вам короткое и честное письмо взамен различных сожалений, не вполне искренних в данной ситуации. В прошлом Вы вызывали у меня раздражение, даже откровенную неприязнь, и отнюдь не без причин. С первого появления Вы, по непонятным для меня причинам, начали держаться со мной враждебно, а в двух случаях намеренно нанесли мне прямой вред. Я не вижу, чем заслужил от Вас подобное отношение. Сейчас у меня очень напряженная и беспокойная пора, по правде сказать, очень тяжелое и горькое для меня время, и я, по крайней мере, надеялся избежать безответственных преследований со стороны малознакомых мне людей.
Конечно, я не утверждаю, что преследования, как я их называю (они могли быть результатом скорее недомыслия, чем коварства), хоть в малейшей степени оправдывают или извиняют мой поступок. А именно то, что я набросился на Вас, повалил на пол и бил по голове. Я пишу лишь о том, что пришло мне в голову, когда я решил попросить у Вас прощения, пишу о том, что кажется мне правдой. Бесспорно, Вы человек, достойный моего уважения. Я это ясно вижу и понимаю — при всей неприязни к Вам. Но в первую очередь Вы заслуживаете, чтобы Вам говорили правду. Я убежден, что Вы предпочтете правдивое письмо условным и привычным извинениям. Надеюсь, что я не слишком сильно ушиб Вас. Полагаю, что, поскольку Ваш жизненный опыт больше моего. Вы не пережили серьезного шока и не были чрезмерно поражены. Надеюсь также, что мы встретимся вновь и этот инцидент может стать основой для того, чтобы мы поняли друг друга. До сих пор подобное понимание с обеих сторон явно отсутствовало.
Я запечатал письма Антонии и Джорджи и некоторое время размышлял, какое из трех посланий, адресованных Гонории Кляйн, мне лучше выбрать. В результате с опасением остановился на втором варианте. Меня подмывало написать ей еще одно письмо, четвертое по счету, и я начал обдумывать, какие неотразимые аргументы подобрать. Но не смог найти подходящих слов. Они, несомненно, существовали, но какие-то безумные и скрытые во тьме. В конце концов я решил больше не пробовать, переписал второе письмо, запечатал его и отправился на почту. Туман рассеялся. Вернувшись, я съел немного печенья и принял как лекарство виски с горячим молоком. Я чувствовал себя совершенно измотанным. Написав письма, я затратил больше интеллектуальных усилий, чем в работе над исследованием «Сэр Эйр Кут и военная кампания при Уандевош». Однако меня успокоило иррациональное чувство, что сегодня утром я неплохо потрудился. Я поднялся наверх, лег в постель и заснул таким глубоким и мирным сном, каким мне не удавалось спать уже долгое время.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Я мучился. Прошло два дня, но я так и не смог решить, то ли мне уехать из Лондона, то ли увидеться с Антонией или Джорджи. Казалось, на этих двух женщин наложено табу. Написав им, я словно приготовился к каким-то действиям, какой-то новой драме или событию, но к чему именно, я и сам не знал, хотя постоянное напряжение и ожидание вызывали у меня боль. К тому же я очень ослабел и потерял аппетит. Стремясь забыться, я много пил, и от этого у меня сильнее болело внутри. Я не мог ни лежать уютно в постели, ни чем-нибудь себя занять, когда вставал. Читать было просто немыслимо, а поход в кино чуть не довел меня до слез. Дважды я заезжал к себе в офис, разговаривал с Миттеном, распорядился по поводу одного-двух текущих дел, но сосредоточиться на всем, что там происходило, никак не мог. Я померил температуру, она была вполне нормальной. Я не понимал, что со мной творится, и лишь на третий день догадался.