Отрубленная голова
Шрифт:
Стоит нам распознать страстную любовь, она становится совершенно очевидной. Мне было понятно мое состояние, и я точно знал, что мне делать. Но как только я сел в поезд на вокзале на Ливерпуль-стрит, меня снова одолели тревоги, сомнения, недоумение и замешательство. Меня не очень волновало, что я, уже имеющий дело с двумя женщинами, вдруг взял да и влюбился в третью. Сила, влекущая меня к Гонории, обладала какой-то стихийной мощью. Я не испытывал колебаний, не считал себя предателем, и моя неверность меня ни в коей мере не беспокоила. Мне не пришлось выбирать самому, я был выбран безжалостно и неумолимо. Однако этот образ лишний раз подчеркивал ненормальность создавшейся ситуации. Я был выбран, но кем или чем? Разумеется, не Гонорией. Последние сказанные ею слова по-прежнему звенели у меня в ушах. Они были
Впрочем, и это меня не слишком тревожило. Я мог рассчитывать на любой прием, пусть даже откровенно враждебный, но в моем безудержном возбуждении мне было достаточно одного: я снова увижу Гонорию. Наверное, иллюзии и самообман свойственны всем влюбленным. Они убеждены, что их возлюбленная обязательно откликнется и подлинная страсть не просто будет оценена, но и вызовет ответное чувство. Я не ждал ничего особенного, я вообще не ждал ничего определенного, но будущее было так размыто, так неясно, что настоящее казалось конкретным и легкодостижимым. Я должен был ее увидеть, и все.
Пока поезд приближался к Кембриджу, меня гораздо больше занимала загадочная сущность и зарождение этой любви. Когда я, сам того не подозревая, полюбил Гонорию Кляйн? В то мгновение, когда швырнул ее на пол в подвале? Или когда она у меня на глазах разрубила надвое салфетки мечом самураев? Или еще раньше, в тот странный миг, когда я увидел, как она, запыленная с дороги, в тяжелых полуботинках, противостояла блистательным владыкам, поработившим меня? А может быть, предвестие этой любви появилось, когда я заметил извилистый шов на ее чулке в мерцающем оранжевом свете фонарей на Гайд-парк-корнер? Трудно сказать, и еще труднее из-за необычного характера этой любви. Когда я стал размышлять, как она необычна и причудлива, меня поразило и показалось совершенно замечательным, что я все-таки твердо знал: это любовь. Получилось так, что неприязнь переросла в любовь, минуя все промежуточные стадии. Я нисколько не пересмотрел свои взгляды на Гонорию, не обнаружил в ней каких-либо новых качеств и не стал менее строго и резко судить об известных мне чертах ее натуры. Значит, я полюбил ее за то, что раньше вызывало у меня искреннюю неприязнь. С другой стороны, понимая, какова она на самом деле, я был уверен в своей нынешней любви. По правде сказать, это была чудовищная любовь. Прежде я ничего подобного не испытывал. Она обитала в таких глубинах, где гнездятся только чудовища. Любовь, лишенная нежности и юмора, любовь, в которой практически отсутствовало личностное начало.
Странным казалось и то, как мало эта страсть, охватившая все мое существо, затрагивала плоть в самом прямом смысле слова. Она должна была ее затронуть, и моя кровь поминутно твердила мне об этом, но настолько смутно, что у меня сохранялась иллюзия, будто я ни разу не прикасался к Гонории. Я сбил ее с ног и повалил на пол, но никогда не держал Гонорию за руку, и от одной мысли, что мог бы держать ее за руку, мне становилось нехорошо. Она была совершенно не похожа на мою старую любовь к Антонии, такую теплую и словно излучающую золотистое сияние человеческого достоинства и благородства. Не похожа и на мою любовь к Джорджи, нежную, чувственную и веселую. И, однако, до чего хрупкими выглядели все мои былые увлечения в сравнении с этой страстью! Сила, влекущая меня к Гонории, прежде была мне абсолютно неведома, и ее образ воскресил в моей памяти страшную фигуру любви, созданную Данте. «El m'ha percosso in terra e stammi sopra». [14]
14
«…Когда любовь предстала предо мной / Такой, что страшно вспомнить мне об этом» (Данте Алшьери. Божественная комедия. Пер. М. Лозинского. М., 1967).
Позднее я осознал: как это ни странно, но в то время я не понимал, что в те первые мгновения мое состояние было нереально. Куда бы ни завела меня эта страсть, в данный момент она была неотъемлемой частью моего существа. Я не смог бы ее уничтожить или отделаться от нее, найдя ей поверхностное объяснение. Если
Я проскользнул по улице и оказался перед плацем Кингз-колледжа, выложенным квадратными плитами. Фонари мягко освещали знаменитую капеллу, тянущуюся к луне, а ее шпили пронзали бледно-голубое небо, устремляясь еще выше, прямо к звездам. Озаренная луной, тень от здания Сената лежала вдоль травы и лишь вдалеке рассеивалась от света фонарей.
Величие и знакомые очертания этих сооружений усугубляли торжественность моего ритуального визита. Как будто отцы церкви приехали благословить новобрачных. Я опять ощутил ужасную слабость и почти не мог дышать от волнения и, наверное, страстного желания. Я свернул на улицу, где жила Го нория Кляйн.
Я смотрел на номера домов и увидел впереди тот, в котором она жила. Свет горел лишь в одной комнате наверху. Когда я заметил этот свет, мое сердце отчаянно забилось, и я замедлил шаги, а затем постоял немного, держась-рукой за фонарный столб и пытаясь отдышаться. Я подумал, что мне лучше подождать и постараться если не успокоиться — это было невозможно, — то хотя бы отрегулировать дыхание и не потерять сознание. Я простоял несколько минут, и дыхание постепенно пришло в норму. Я решил, что больше ждать незачем — а вдруг Гонории придет в голову пораньше лечь. Хотя вряд ли она в это время уже легла спать. Я представил себе эту комнату наверху, скорее всего, ее кабинет. Представил себе Гонорию за письменным столом, в окружении книг. Потом вообразил себя рядом с ней. Я подошел к двери и встал, прислонившись к стене.
Там был один-единственный звонок. До этой минуты я как-то упускал из виду, что в доме могут быть и другие жильцы. Во всяком случае, звонок был всего один, и я нажал на кнопку. До меня не донеслось ни звука изнутри, и через минуту я позвонил снова. Опять ни звука. Я отступил и поглядел на занавешенное окно, в котором горел свет. Вернулся к двери и легонько толкнул ее, но она оказалась заперта. Я всмотрелся в прорезь почтового ящика. В холле было темно, и я не услышал приближающихся шагов. Оставил почтовый ящик открытым и позвонил в третий раз. Я решил, что, вероятно, звонок не в порядке, и задумался, что же мне делать дальше. Громко позвать Гонорию, с силой забарабанить в дверь либо бросить в окно камень? Я размышлял над этими вариантами, и все они показались мне маловыполнимыми. Неизвестно, удастся ли мне достаточно громко крикнуть, а другие способы слишком грубые. В любом случае я не получил бы удовольствия ни от высунувшейся из окна головы, ни от неловкой встречи в дверях. По-настоящему мне хотелось только одного — прокрасться в какую-нибудь комнату и оказаться наедине с Гонорией.
Потом до меня дошло, что это вполне осуществимо. Я заметил небольшую калитку около дома. Несомненно, она вела в сад. Я толкнул ее. Она была открыта. Я направился по узкому проходу из поросших мхом кирпичей, разделявшему дома, и вышел в садик. Немного отступил в сторону. Над черным силуэтом уныло поникшего дерева в лунном свете виднелась задняя часть дома, но сам он оставался во тьме. Окна с балконной дверью в комнате на первом этаже выходили в сад. Я на цыпочках двинулся по траве и взялся рукой за дверь. Опять остановился, пока не стихла волна охватившей меня паники. Полагаю, мое дыхание, даже мое сердцебиение были слышны в доме, напоминая шум машины. Я нажал на дверь, просунул в щель палец и резко толкнул ее от себя. Она подалась; не знаю, была ли она отперта или от моего удара в ней сломался какой-то слабый запор. Я широко распахнул створки обеими руками.
Я очутился в темной комнате, слабо освещенной догорающим в камине огнем. Теперь я почти не сознавал, что делаю, и двигался, словно во сне. Очертания предметов расплывались, стоило мне на них поглядеть. Я пересек комнату, открыл белую дверь, мерцавшую передо мной во тьме, и вышел в холл. Тусклый свет от уличного фонаря, лившийся через открытую дверь одной из передних комнат, указал мне ступени. Я начал подниматься по лестнице, хватаясь за перила и ступая как можно мягче и тише. На верхней площадке из-под двери пробивался свет.