Отрубленная голова
Шрифт:
Я поглядел на нее. На ее прекрасном, измученном лице бесстрашие смешивалось с каким-то униженным отчаянием. Большой подвижный рот был полураскрыт, будто у нее не хватило решимости выговорить нежные слова, которые она намеревалась сказать. Я смутился и ощутил растерянность. События вышли из-под моего контроля.
— Дело не в моем разумном отношении, — ответил я. — Я слышал, что ты мне сказала, но, на мой взгляд, в твоих словах не больше смысла, чем в бреде сумасшедшего. Думаю, что мне надо самому пойти и поговорить с Палмером. И если он скажет, что мы должны вести
— Он ждет тебя, дорогой, — проговорила Антония.
— Антония, — сказал я, — дай мне проснуться от скверного сна. Возьми себя в руки. Реальность — это наш брак.
Но она только покачала головой.
— Моя дорогая, моя Антония, ну что я буду без тебя делать?
Ее лицо стало еще печальнее и сосредоточеннее, потом она вскрикнула и неожиданно зарыдала. Когда она плачет, то вид у нее делается бесконечно трогательный. Я приблизился к ней, и она безвольно склонила голову мне на плечо, не закрывая лицо руками. Слезы продолжали течь.
— Я знала, что ты меня правильно поймешь, — сказала она. — У меня гора с плеч свалилась, когда я тебе призналась. Мне было так неприятно лгать! Знаешь, тебе и не придется что-то делать без меня.
Она все твердила: «Спасибо тебе, спасибо», — будто я и правда уже предоставил ей полную свободу.
— Подумать только, я не свернул тебе шею! — сказал я.
— Мой маленький, мой дорогой мальчик, — ласково откликнулась она.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Итак, ты не испытываешь ко мне ненависти, Мартин? — начал Палмер.
Я лежал на кушетке в кабинете Палмера, где он обычно принимал пациентов. Да я и правда по всем своим намерениям и помыслам являлся его пациентом. Меня уговаривали культурно и трезво признать горькую истину.
— Нет, я не испытываю к тебе ненависти, — сказал я.
— Мы цивилизованные люди, — продолжал Палмер. — Мы должны стараться вести себя очень понятно и очень честно. Мы цивилизованные и интеллигентные люди.
— Да, — согласился я, спокойно лежа и потягивая виски с водой из большого стеклянного стакана, который только что наполнил для меня Палмер. Однако сам он пить не стал. Говоря, он расхаживал взад-вперед по комнате, заложив руки за спину. Палмер накинул поверх рубашки и брюк алый халат, который мягко шелестел на ходу и подчеркивал его стройность и высокий рост. Над его головой висели мрачные японские гравюры.
Я мог рассматривать их лишь издали. Страшные, бандитские физиономии злобно ухмылялись ему вслед. Его небольшая стриженая голова выделялась на фоне мягко-голубых и угольно-черных пятен на гравюрах. Воздух в комнате был сухой и теплый. Его колебал загадочный ветерок из какого-то невидимого вентилятора. Я вспотел.
— Мы с Антонией были счастливы, — произнес я. — Надеюсь, что она не вводила тебя в заблуждение. Я до сих пор не могу признать все случившееся или принять его как должное. Наш брак удивительно стабилен.
— Антония не смогла бы ввести меня в заблуждение, даже если бы и захотела, — ответил Пал-мер. — Мой дорогой Мартин, счастье отнюдь не в этом. Некоторые
— Брак — это бесконечное приключение, — процитировал я слова Антонии.
— Бесспорно.
— И для Антонии пришло время идти вперед.
— Ты это замечательно сформулировал, — улыбнулся Палмер.
— Значит, так или иначе это было неизбежно.
— Я восхищаюсь твоей способностью смотреть правде в глаза, — сказал он. — Да, вероятно, так или иначе это было неизбежно. Я говорю об этом не для того, чтобы снять с себя ответственность или помочь Антонии уклониться от ее собственной. Рассуждать о виноватых и невиновных бессмысленно, и я не хотел говорить об этом, когда ты ко мне пришел. Ты знаешь не хуже меня, что любой разговор в таком роде окажется неискренним — и твои обвинения, и мои признания. Но мы многих обеспокоили, многим причинили боль. Например, матери Антонии, которая очень привязана к тебе. И не только ей, но и другим. Ничего. Мы не закрываем на это глаза.
— А как быть со мной? — поинтересовался я. — Черт с ней, с матерью Антонии!
— С тобой все пройдет легко, — успокоил меня Палмер. Он остановился рядом со мной, не сводя с меня нежного и пристального взора. — У нас с Антонией — великая любовь, Мартин. Она выше и больше нас. В противном случае мы бы поступили иначе. Могли бы тебя обманывать, хотя не знаю, пошли ли бы на это. Однако то, что происходит между нами, — это нечто более важное, и оно соединяет нас троих. Вот увидишь. Я не сказал бы этого, если бы не был уверен. Я очень хорошо знаю Антонию, Мартин. В определенном смысле лучше, чем ты. И ты здесь не виноват, просто такова моя профессия. Я и тебя знаю в определенном смысле лучше, чем ты сам.
— Сомневаюсь, — возразил я. — Твоя религия меня никогда не привлекала. Итак, по-твоему, нам всем теперь станет лучше.
— Да, — подтвердил Палмер. — Я не говорю, что мы будем счастливее, хотя может случиться и так. Но мы начнем развиваться, расти. Для Антонии ты был ребенком, а она для тебя матерью, и, в духовном смысле, вы на этом остановились. Но ты повзрослеешь, изменишься, гораздо больше и сильнее, чем можешь сейчас себе вообразить. Ты когда-нибудь понимал, до какой степени сейчас ведешь себя одновременно как ребенок и как старик?
Он нанес мне болезненный удар.
— Ерунда, — возмутился я. — Ты меня не убедил, все твои объяснения вздорны. До твоего вмешательства я и Антония жили очень хорошо.
— Вряд ли, мой дорогой Мартин, — заметил Палмер. — Ты виноват, что не подарил ей ребенка.
— Это она виновата, что не родила мне ребенка.
— Вот так всегда бывает, — заключил Палмер. — Каждый, естественно, думает, что виноват не он, а другой. А биологические показатели не убедительны.
Духота, почти неслышные движения Палмера, его постоянное повторение моего имени вогнали меня в оцепенение, и я не знал, что ему ответить.