Отряд под землей и под облаками
Шрифт:
— Аница, — ее брат положил ей руку на плечо, — успокойся! Твой сын умер, как герой. Как герой! — повторил он и вытер красным платком слезы. — Ты можешь гордиться им, Аница! Он научил нас, что надо делать! Ребенок научил!.. Мы никогда его не забудем… Весь народ наш знает, что он погиб… Весь народ…
Да, все словенцы знали про смерть Ерко. Все! Ничто не осталось тайной, молнией разнеслась эта весть по всем словенским селам и хуторам. Гибель мальчика потрясла души людей, всколыхнула национальные чувства. Палачи Ерко безмолвствовали. Виноградники в тот день опустели, каждый хотел проводить Ерко в последний
Властям смерть Ерко принесла вреда больше, чем тысяча листовок. Они предпочли бы увидеть на платанах сотню вывешенных словенских знамен. Листовки можно подобрать, знамена снять, с этим же ничего сделать нельзя. В толпах людей, в охапках цветов они видели антиитальянскую демонстрацию.
Перед домом, где теперь обитала смерть, стоял комиссар Паппагалло с двумя агентами и четырьмя карабинерами. Глаза его неустанно шарили по лицам людей, пронзавших его безмолвными взглядами, полными ненависти. Группа девушек и парней образовали круг, собираясь затянуть песню.
— Никаких песен! — закричал Паппагалло. — Нельзя! Запрещаю!
Запевала подошел к нему, приподнял шляпу.
— Мы хотим проститься с покойным, — сказал он смиренно. — Мы все любили его. И еще одну песню споем на кладбище, у могилы. Только одну. Такой у нас обычай.
— Запрещаю! — повторил Паппагалло. — Строго-настрого запрещаю! Расходитесь! Никаких песен! И никаких речей! Не разрешаю!
Молодежь не расходилась, запевала все еще растерянно топтался перед комиссаром. Тогда тот сделал знак карабинерам, те вклинились в группу молодежи и разогнали ее.
Похороны прошли тихо — без песен и надгробных речей; раздавались лишь слова похоронного обряда на латинском языке, время от времени прерываемые громкими рыданиями. Не было человека, глаза которого не увлажнили бы слезы, когда комья земли забарабанили по крышке гроба. Цветов было столько, что над могилой Ерко скоро вырос огромный зеленый холм — знак любви и горя.
Госпожа Нина и Жутка последними положили свои цветы на могилу Ерко.
Без слов и вздохов возвращались они в город. На сердце было еще тяжелее, чем до похорон. Обе молчали, уйдя каждая в свои мысли.
Но вдруг Жутка заплакала, сначала тихо, потом все громче и громче.
— Жутка, — заговорила госпожа Нина, — ты думаешь, мне его не жалко? Но разве слезами горю поможешь?
— Так ведь они не только Ерко… Они и Тонина… тоже… убьют… — И Жутка зарыдала во весь голос.
Госпожа Нина долго молчала.
— Нет, не убьют, — наконец заговорила она. — Тонин выдержал то, чего не перенес Ерко. Бедняжка, он был такой слабенький! И поверь мне, их больше не будут бить. И вообще выпустят… Смотри-ка, кто-то обронил гроздь винограда. Подними.
Жутка подняла гроздь и вытерла слезы. Слова госпожи Нины успокоили ее. Глаза заблестели надеждой.
22
Надежда Жутки оправдалась. «Черных братьев» выпустили в тот же день. Госпожа Нина,
Смерть товарища освободила мальчиков, их выпустили, хотя и оставили под полицейским надзором. Для детей, привыкших свободно бегать и ходить куда захочется, это было все равно что для собаки цепь. Быть все время под строгим надзором закона, знать, что в любую минуту тебя могут спросить, с кем ты дружишь, что поделываешь? «Черным братьям», до сих пор связанным не на жизнь, а на смерть, запретили даже встречаться. Никуда не ходить, вечером сидеть дома, спать ложиться вместе с курами… И в придачу их исключили из школы и лишили права учиться во всех итальянских учебных заведениях. Надежды ребят получить образование, добиться чего-то в жизни рухнули раз и навсегда… И все же мальчики были так счастливы, когда снова оказались на улице, что готовы были кричать от радости.
Павлек, Тонин и Филипп договорились на следующее утро встретиться на Соче. Их не остановил строгий запрет властей. Не остановила и угроза Паппагалло, что он снова их арестует, если хоть раз застанет вместе. Павлек должен был выкопать старинный револьвер и вернуть его Тонину. И разве мог им кто-нибудь запретить еще раз поговорить по душам, пожать друг другу руки, перед тем как надолго, может быть навсегда, расстаться.
Шли они к реке порознь, не торопясь и, как злоумышленники, оглядывались по сторонам. Губы их сами собой раскрывались в улыбке — они на свободе! Но радость их была не полной, ее омрачала смерть Ерко, воспоминание о нем саднило душу. Не было с ними и Нейче, но о нем они не тужили. Без Ерко же они ощущали пустоту и горечь.
Один за другим ребята прокрались к большой скале, на которую накатывали волны. Последним пришел Павлек.
— Где бульдог? — спросил Тонин.
Павлек нашел заветный камень и отвалил его. Под ним показался револьвер, наполовину засыпанный песком. Павлек вытащил его и торжественно вручил Тонину.
Тонин оглядел его любовным взглядом и вытряхнул из него песок.
— Если выстрелить, его разнесет: он весь в песке, — сказал Филипп. — Разряди его.
Тонин высыпал патроны в ладонь.
— Они мои? — спросил он Павлека.
— Твои! — сказал Павлек. — Я все равно собирался тебе их отдать. Зачем они мне!.. А бульдог хорошенько спрячь, чтоб никто не нашел!
— Не бойся, — заверил его Тонин. — Пусть только попробуют…
«Черные братья» понимающе переглянулись. Они не отреклись от своей мечты о свободе.
— Анибале я при случае покажу! — Филипп в ярости стиснул зубы. — Встречу, так разукрашу ему физиономию…
— Он уже свое получил, — сказал Тонин.
— Да? Кто ж его?