Оттенки
Шрифт:
— Не надо, перестаньте. Я не могу слушать. Это так волнует: унестись бы куда-нибудь на вольную волю.
— Придет время — унесемся!
— Нет, нет, не говорите. Пойдемте же отсюда!
Судорожно схватив меня за руку, она добавила:
— Цветы, их запах ударил в голову… и ваше чтение… и голос… но… обо всем этом нужно молчать.
Не знаю, чего бы я не отдал в тот миг — лишь бы уверить Соню, что все-таки придет еще счастливая пера.
Молча мы отправились домой, Соня шла быстрее, чем обычно; она словно убегала от чего-то ужасного.
За последние дни Соня стала для меня какой-то загадкой. Глаза у нее выдавали желание довериться мне в чем-то очень важном, но с губ сбегали лишь обыденные простые слова, нередко угасавшие в грустном молчании. Я не решался расспрашивать Соню, не отваживался заводить речь о том, что, может быть, таило в себе зародыш будущих неожиданных решений. Помню, как однажды вечером, когда я собрался уходить, она с детской растерянностью ухватилась за полу моего пиджака.
— Не уходите еще… нет, нет, садитесь, сюда… поближе…
И снова черты девичьего рта тревожила невысказанная мысль, Соня молчала, глядя мне прямо в глаза.
Вчера, выйдя из ее комнаты, я повстречал на веранде Ланина и Анну Ивановну.
— Когда же вы едете? — спросил Ланин, видимо, продолжая начатый разговор.
— Завтра или послезавтра под вечер, как велит телеграмма, — ответила Анна Ивановна.
От этих слов у меня застучало в висках, я быстро простился и убежал в парк.
— Вот как! — твердил я сам себе, бредя по аллее. — И мне об этом ни слова. Стало быть, все было заблуждением, обманом.
Песок захрустел под ногами, я ускорил шаг, размышлял — в чем же именно меня обманули.
12 мая, в 2 часа утра
Не спится.
Ходил по комнате, сидел на балконе, смотрел на светляков, на их зажженные в сгустившихся сумерках фонарики. К полуночи они гасли, совсем как некие колдовские огни, что губят запоздавших путников, заводя их в трясину или сталкивая в пропасть. По морю плывет сверкающий огнями пароход; он гудит, но хода не сбавляет. Остановки нынче не будет — слишком большая волна. Лягушки раскричались вовсю; кажется, что целая орава мальчишек забавляется трещотками. По другую сторону долины, на склоне, мерцает одинокий огонь. С порывами ветра оттуда по временам доносится дикая песня, в которой слышен то воинственный клич, то звуки охотничьего рога. Это поют горцы, ночующие под чинарами. Луну словно насадили на дальний горный пик; оттуда она расстилает над миром покрывало, сотканное из ярких сновидений.
Всматриваюсь в темную долину, пытаюсь уловить в ней нечто невидимое, вслушиваюсь в шорох деревьев, надеясь дознаться у них о чем-то очень для меня важном и необычном.
Бедной голове моей не совладать с мыслями. Несметным роем несутся они с такой быстротой, что не настичь их, не задержать, хотя бы на мгновенье. Только показалась одна, как ее настигает другая, третья — и так без конца. Порою та или иная мысль,
Сел к столу и только успел взяться за высохшее перо, как вошла она — тихой поступью, не проронив ни слова, будто хотела неслышно сесть рядом и прочитать написанное.
Я вскочил, ошеломленный бросился навстречу, впервые назвал ее по имени:
— Соня!
Словно сейчас только понял я истинное значение этого слова.
Смущенные, мы стояли друг против друга. Мое ли восклицание, или необычность встречи в новом месте смутили нас? У Сони трепетали губы и тяжко дышала грудь.
— Устала.
— Прилягте на шезлонг… или…
Я не посмел закончить свою фразу, но Соня прочла ее в моем взгляде и сказала с улыбкой, словно подшучивая над собственными словами:
— Я прилегла бы на кровать, если позволите…
— Неужели вы пришли пешком? — спросил я, когда она легла отдохнуть.
— Нет, приехала.
— Удивительно, что я ничего не заметил.
— Экипаж подъехал с другой стороны, сделал круг… из-за наших… Будьте добры, положите мне ноги поудобней — вот так, и укутайте их — они вечно мерзнут.
— Не низко ли голове?
— Нет, хорошо. Всему телу… очень хорошо… сейчас… и ногам тепло. Я немного покаталась у моря. Тетя с Ланиным пошли к водопадам. Она взяла меня… чтобы в последний раз. Ведь мы завтра уезжаем.
Итак, секрет выдан, но я делаю вид, будто пропускаю ее слова мимо ушей, будто ничего не слышал, отхожу на два-три шага, чтобы взять стул и перенести к постели.
— Нет, нет, садитесь поближе! — Соня похлопывает рукой по краю одеяла. — Хочу, чтобы сюда… мне так хорошо.
Сажусь на постель. Молчим.
— Мне и дома легче, когда вы приходите, — шепчет она, прищурившись.
И потому что я ничего не отвечаю, задетый за живое незаслуженной обидой и охваченный печалью, Соня продолжает:
— Завтра мы уезжаем. Хотелось еще раз побыть с вами. Каталась у моря и поняла, что должна… вот так, без предупреждения, прийти к вам и… уйти, чтобы другие не знали.
Моя прежняя обида рассеялась, и все же резкий чад от нее еще обволакивает душу.
— В Швейцарию едете? — спрашиваю я спокойно и учтиво, но голос выдает скрытое волнение.
— Сначала в Крым, там встречусь с отцом и братьями, а оттуда дальше — в Швейцарию.
Я смотрю в окошко.
— Значит, завтра.
— Завтра.
Это слово звучит сейчас глухо, словно где-то под сводами. Нам хочется поговорить, как прежде, но не подыскать ни мыслей, ни фраз. Только одно вертится в голове: завтра, завтра.
— Вы сегодня странный какой-то, чужой, — робко замечает Соня.
— С чего бы?
— Не знаю; боюсь, что сердитесь.
— Мне грустно.
— Что я уезжаю?