Оттенки
Шрифт:
— Мадемуазель Пиратова просит вас к себе. Часа три я разыскиваю и жду вас.
— Как она?
— Врач говорит — лучше, — ответил Ланин.
Если бы можно было описать, что значило тогда для меня слово «лучше», сказанное Ланиным. Это была весть о помиловании в тот самый миг, когда уже нацелились ружья, когда вокруг шеи обвилась петля. Ведь судьба моя казалась предрешенной. В полусознанье, в полузабытьи я только ждал последнего знака, последней вспышки угасавшей Сониной жизни. И вдруг — лучше! И мигом затихли в ушах громоподобные раскаты, мучительный гул перестал отдаваться в мозгу, спала с глаз прежняя лихорадочная хмарь, веки не наливались больше огнем. Словно электрический разряд пробежал по телу — я почувствовал в себе страшную слабость, бессилие и голод. Сев на ступени, подле ног поднявшегося с крыльца Ланина, я уперся локтями
— Вы больны? — спросил Ланин.
— О нет, нет, — поспешно ответил я и встал. — Пойдемте.
За долгое время я снова ощутил приветливое дуновение ветра. До чего же хорошо, что он, пролетая, приласкал меня, донес тележный шум и птичий щебет, жужжанье пчелы, чью-то песню — ее пел юный, свежий и сочный голос. Я снова услышал, как пахнут розы, деревья, кусты и трава на дорожной обочине. Я увидел встречных: мужчин и женщин, молодых и старых, увидел, как вдоль кювета паслись волы. Они щипали сочную зелень, росшую вдоль кювета, или, насытясь, дремали, пережевывая жвачку. Скотина обдала нас дыханьем, спокойным и привычным с самого детства.
— Вы не видели Соню после того, как у нее шла кровь? — спросил Ланин.
— Нет, меня не допускали.
— Врач и теперь противился, но Соня не уступила.
— Кто-нибудь из родных приехал?
— Никого.
В дверях меня повстречала Анна Ивановна.
— Наконец-то, Сонечка так ждет вас.
Она подошла к постели сказать о моем приходе.
— Почему же он не подходит ближе… чтобы я видела, — послышался Сонин слабый голос.
Я подошел к кровати. Соня только шевельнула пальцами; она хотела поздороваться со мною. Печальная улыбка еле тронула рот. Из-под тяжелых век и длинных ресниц устало глядели спокойные, ушедшие в себя глаза.
Я сел не на кровать, а на стул. Соня хотела было заговорить, однако тут вмешалась Анна Ивановна, сказав, что это вредно и доктор запретил больной беседовать. Но теткины увещеванья и раньше не очень-то сильно влияли на Соню, а сейчас ей, по-видимому, было совсем не до них. Больная пропустила сказанное мимо ушей. Казалось, никакие запреты не властны были больше над Соней, словно какая-то неизвестная сила сняла их и объявила великую волю.
— Вот и я, — слабо дрогнули бескровные губы.
Я не мог вымолвить ни слова, я почувствовал, что вокруг нас обоих сомкнулось волшебное кольцо и мы разобщены с окружающим миром. Что нам было сейчас до других людей!
По всей вероятности, то же самое ощутила и Анна Ивановна, которая нерешительно отошла от кровати, занялась каким-то делом и вскоре вышла из комнаты.
— Во всем виноват я, — таковы были первые мои слова, когда мы остались наедине.
— Ты виноват, а захотелось прийти мне, — ответила она, повторив шутливую фразу, сказанную однажды в парке.
Увидев, что я намерен горячо возразить ей, она отвергла мою попытку и, тяжело дыша, сказала:
— Молчи, не надо говорить об этом.
Я не осмеливался взглянуть в Сонино лицо, чья бледность почти сливалась с белизною наволочки и простынь, если бы не едва заметный оттенок кожи — единственное различие. Помню, что в лежавших под глазами коричневатых тенях — они особенно придавали Соне мечтательное выражение — прибавился налет синевы. Рот как бы раздался, и острее был тонкий нос.
— Расскажите что-нибудь, меня мучает тишина, — прочел я в шевельнувшихся губах.
Господи, о чем же мне рассказывать! Хоть бы какая-нибудь светлая мысль мелькнула в мозгу. Нет, сознанье мое походило на кладбище, где зимою не сыщешь ни единого следа. И все-таки нужно было говорить — я не мог молчать и произнес какое-то случайно подвернувшееся нехитрое слово, единственно с той целью, чтобы оно показало дорогу другим словам.
Я поведал Соне о бессонной ночи, о недобром предчувствии, обо всех мучительных ночах и днях, проведенных словно в безумии. Я рассказал ей о лунном свете и о далеких горных вершинах, что видны на северной стороне. Я говорил тихо и спокойно, несмотря на дрожь, охватившую каждую клеточку тела. И тут мне внезапно почудилось, будто Сони уже нет на свете, будто истаяла она, как тает в воздухе цветочный аромат. Жизнь уступила место пока еще невидимой, но уже склонившейся к постели смерти, и я последний раз сижу рядом с любимой, смотря на ее бледное лицо, на руки, в которых, кажется, заключены все сокровища вселенной. И, забывшись, я умолкаю.
— Еще… говори, — молит она.
Ошеломленному забытьем,
Начинаю рассказ о родном доме — как ни странно, мы оба, оставаясь наедине, любим вспоминать отчие края. Говорю о соснах и елях, о землянике, растущей у подножья деревьев, говорю о налитых соком березах с тонкими поникшими ветвями. Вокруг берез по весне летают жуки, на ночь мы кладем сочные ветви в изголовье кровати, чтобы наслаждаться запахом свежих листьев. Я рассказываю про венки и веночки — их плетут весною, и только юные руки. Я говорю о низинах и топях, о крестьянах, живущих на приболотной земле, о «винограде», но не о том обычном, что известен Соне, а совсем о другом — о ягодах, растущих в траве на сенокосных угодьях, поближе к болоту. Их найдешь и в черном ольшанике, где они растут — крохотные, красненькие и сладкие; вкусом они напоминают какое-то вино, не знаю, как оно называется. Я говорю о весенних белых ночах и о грусти, мечтательной и отгоняющей сон. А Соня все повторяет.
— Ну еще… говори!..
И я рассказываю ей о малой речушке с низкими берегами, о лучах, о мягком, шелковистом мхе. Идешь, и он влагою орошает босые ноги, придавая свежесть всему телу. В моем рассказе — и ранние утра со сверкающими росными жемчугами, и косьба, и распахнутая рубаха, и великое множество цветков-перелесок, в чьих трепетных синих чашечках дрожат прозрачные капли утренней росы. Ни одной перелесочки не затоптал я на лугу и только правил да правил косу, косил их, бессчетных, с плеча, чтобы после набрать богатый букет. И вот набрал — в обеих руках синеют перелески, а дарить их, вспоминаю, некому — никого у меня нет. У каждого парня есть, а у меня — никого. И другие парни не собирают цветов, даже не видят их вовсе. Косят сено и думают о своих любимых. Вот собираю я тайком, украдкой от остальных принесу цветы в глубокую полночь, когда все спит. Только она должна поджидать и не смыкать глаз, ведь чувство ей подскажет, что я приду с перелесками. Они быстро вянут — эти цветочки, и потому я хранил их, чтобы сберечь от полуденного зноя, под кустом в прохладной речной воде.
Пока я говорю, на Сониных губах светится едва уловимая улыбка. Дышит Соня спокойно, тише. Засыпая, она приоткрывает глаза и едва слышно шепчет:
— Мне хорошо… говори…
Сердце мое охватывает огромная радость, словно исходящая от комнатных стен, от глициний, которые тесной решеткой окружили балкон, от самого воздуха. Я продолжаю говорить, радостно сознавая, что еще в силах чем-то помочь Соне. Старые известные сказы я расцвечиваю узорами новых мыслей, прошиваю стежкою слов, подсказанных чувством. И таким образом скрепляю воедино разрозненные были-небыли. Перехожу к преданью о Койте и Хямарик [13] и спохватываюсь: Соня уснула, резче обозначилась худоба щек, чуть приоткрылся тронутый грустью рот, глубоко запали глаза. На лоб опустились черные локоны, потерявшие в темноватой комнате свой металлический блеск.
13
Юноша и девушка в эстонской мифологии, олицетворяющие утреннюю и вечернюю зарю.
На сердце у меня светло и отрадно — Соня спит, я пристально слежу за ее печальным лицом, стремясь навеки запечатлеть в памяти каждую мельчайшую черточку. Мало-помалу размывчивая усталость берет верх надо мною, и мои обессиленные веки невольно смыкаются. Во мне возникают смутные блаженные ощущения, рождаются яркие, волнующие мысли — полная противоположность глухому оцепенению, не отпускавшему меня последние дни. Как будто я очутился в немыслимой сказочной стране, где владычествуют невиданные на свете силы. В той стране дворцы возводятся за дворцами, изумительные сады опоясывают еще более прекрасные парки. Солнце льется на просторные белые дороги, по ним едут экипажи, проходят люди. Дышится легко и привольно, потому что вечность покинула эту страну, подвластную одному лишь мгновению. Здесь безраздельно царит быстро текущий миг. Не медли, спеши — повелевает он. Птица — пой песню, стрекочи кузнечик, порхай мотылек, жужжи пчела, живи и мечтай человек. Жизнь — это искрометный напиток богов, жизнь — блаженство, как о том иногда только пишут в книгах. Нет на свете ничего превыше жизни.