Оттепель. Инеем души твоей коснусь
Шрифт:
Сейчас, когда пришла Марьяна с ее ясными глазами и робкой улыбкой и он, глядя прямо в эти глаза, произнес то же самое, что произносил всегда, — сейчас у него было такое чувство, что он сделал что-то такое, о чем долго не сможет забыть. Конечно, аборт. Срок не может быть больше, чем шесть-семь недель. Ей, правда, сказали, что восемь, но они могли ошибиться. В хорошей клинике все сделают быстро, безболезненно, под наркозом. Все будет в порядке. К тому же у нее роман с Мячиным, полным психопатом. Одна эта история, как его сегодня утром снимали с поезда, дорогого стоит! Операцией по задержке отправления состава руководила Регина Марковна, нарядная, в новом, обтягивающем ее пышные формы
— Попался, мерзавец! Попался, ворюга!
Мячина наконец извлекли из гущи человеческих тел, хотя один из его куцых рюкзачков так и уехал в город Брянск без хозяина.
— Егор! Ты совсем оборзел? — сдержанно спросила его Регина Марковна, поправляя свой капроновый бант.
Мячин схватился за голову, несколько раз повторил, что он пытается спасти фильм, а о себе не думает, потом попросил отвезти его прямо в «стекляшку», где их поджидал хладнокровный Таридзе. Таридзе налил ассистенту коньячку и посоветовал Регине Марковне безотлагательно «заняться первым режиссером».
— Да как им заняться! — вскинула руки к небесам Регина Марковна. — Надька его все простить не может. Я сегодня звонила, она мне говорит: «Прости, убегаю в Дом моделей, там сегодня показ осенней моды. Машенька останется с мамой, мама приехала, и с домработницей. Тороплюсь на электричку!» Я говорю: «А сам-то где? Можно с ним поговорить?» Она мне в ответ так небрежно, сквозь зубы: «Боюсь, что нельзя. Он лежит на диване в предзапойном состоянии, ни с кем не общается!» Я наорала на нее, конечно: «Ты его окончательно добить решила?» Она зачирикала, защебетала, обещала, что подумает. Такие дела.
— Лучше бы я молотобойцем работал! — тихо сказал Таридзе. — Мне дед говорил: «Гия, дорогой! Иди молотобойцем! Чистая работа, для настоящего мужчины! Никогда волноваться не будешь!» А я, идиот, не послушался!
— А ты, Гия, дорогой, и есть молотобоец! — заметил Сомов. — Ты, Гия, атлант, на тебе мы все держимся!
Да, Мячин не самый уравновешенный человек на земле, ей будет нелегко с ним. Впрочем, это ведь ее выбор. Честно говоря, Хрусталев не ожидал, что она так просто, не прячась, переедет в комнату этого мальчишки со своим чемоданом! Если бы речь шла о другой женщине, он бы подумал, что она делает это назло ему, мстит, пытается вызвать ревность, но Марьяна с ее простодушием, доверчивостью и открытым сердцем не стала бы разыгрывать такие спектакли, это не похоже на нее. Значит, именно простодушие и продиктовало ей этот шаг: другая бы сделала исподтишка, осторожно, сто раз отмерив, а эта просто-напросто взяла чемодан и переехала. Он вдруг потемнел. Переехала и легла. Любовь. Что поделаешь, некогда ждать! Но если у них все в порядке, зачем Мячину удирать к матери в Брянск? Может быть, он знает о ее беременности? Хрусталеву вдруг захотелось подойти и изо всех сил стукнуться головой о стену. Он вспомнил, что недавно вернулся к своей жене и своему ребенку. Аська, бедная, старается изо всех сил.
— Папа, — спросила она позавчера вечером, когда они все вместе сели ужинать. — А зачем тебе платить деньги за ту, другую квартиру? Ведь ты там больше не живешь?
И это ждущее, отчаянное выражение
Оказывается, он ничего не забыл за эти восемь лет их развода! Ни то, как пахнет ее кожа, ни то, как она вдруг светлеет лицом и закрывает глаза перед тем, как вскрикнуть в последний раз, и вскрик этот, гортанный, внезапный и резкий, похож на то, как кричат чайки, увидев на воде тень от мелькнувшего в глубине рыбьего косяка.
Жена. Сколько они ранили друг друга! И каждый раз казалось, что вот этого простить нельзя. Оказывается, простить можно все. Или почти все. Но если бы она хоть на секунду догадывалась, что каждое утро, едва открыв глаза и машинально положив руку ей на грудь, как он делал это и прежде, — каждое утро память его вдруг коротко и болезненно вспыхивает: он чувствует — да, именно чувствует, и иначе это не назовешь, — то, как Марьяна смотрит на него своими ясными и счастливыми глазами. Потом он опоминается, и все это проходит. Вот этой неосознанной, глубоко увязшей внутри сна одной-единственной секунды, которую ни воля, ни мозг его не в состоянии контролировать, Инга бы ему не простила.
Хрусталеву захотелось расхохотаться в голос, когда он вспомнил слова Регины Марковны о том, что Надя не может простить Кривицкого. Бедный Федор! Так влипнуть в пятьдесят лет! Три жены было, баб не считано, и вдруг появляется Надя с ямочками на щеках, косой толщиной в кулак, и этот самый Федор, которому стоило только пальцем поманить к себе любую, вдруг словно бы уменьшается в размерах. И голос становится тоньше. А был ведь шаляпинский бас! Надо их как-то помирить, а то и фильм с места не сдвинется. Федор Андреич помучается-помучается да и запьет. Вот тогда пиши пропало!
Хрусталев заставил себя полностью отключиться от мыслей о Марьяне и позвонил домой. Подошла Ася:
— Папа, мы тебя заждались. Мама утку с яблоками сделала.
— Я сейчас приеду, — ответил он спокойно и услышал, как она радостно вздохнула. — Дай мне маму на минутку.
— Ты где? — настороженно спросила Инга.
— Я забыл тебе сказать: Петька из Одессы послезавтра приедет. У него командировка. Остановится, к счастью, в гостинице, но отметить все-таки нужно.
— Опять, значит, будет всем бабам в декольте заглядывать! — засмеялась она.
— Не без этого. Так я заеду на рынок? Что купить?
— Лучше всего, если ты щи свои знаменитые сваришь. Или тебе возиться неохота?
— Мне очень охота. Куплю тогда кусок говядины, кусок свинины, все овощи. Что еще?
— А грибы?
— Да, и грибы, разумеется. Питье у нас есть?
— Питья у нас хватит. Да он все равно всегда с собой привозит! И фрукты, я думаю, тоже. На сладкое я «Наполеон» испеку. Кого зовем?
— Главное, Кривицких. Их помирить нужно. Там шекспировские страсти пошли. Надежда уперлась: «Не прощу, и все!»
— Простит. Куда денется?
— Простить-то простит, но ведь Федор запьет. А это, ты знаешь сама… Катастрофа.
— Тогда уж всю группу зови. И Люську, и Будника.
— Будника тоже?
— А как же без Будника?
— Ну а художника?
Она помолчала:
— Его одного. Без сестры.
Он скрипнул зубами:
— Представь себе: я о сестре и не вспомнил!
— Какой ты забывчивый!
— Я? Не всегда.
— Ну, это я знаю. А Сомова хочешь?
— Придет с двумя женами, с кучей детей…