Оттепель. Инеем души твоей коснусь
Шрифт:
В «стекляшке» собралось столько гостей, что пришлось принести стулья со второго этажа. Невеста Марьяна Пичугина была чудо как хороша, хотя раздалась за последнее время, особенно в боках, и это ее немного портило. Платье, однако, сшитое ее родным братом Александром Пичугиным, скрадывало все недостатки фигуры будущей матери, а цвет платья был такой, что все ахнули.
— Нет, девочки, это не кремовый! — переговаривались гости. — Кремовый всегда розоватый чуть-чуть, а этот какой-то… Я даже не знаю… В нем и голубой есть, и желтый, и белый! Все так перемешано!
Бабушка Зоя Владимировна держалась весело, но с достоинством. Она была в элегантном
— Он ее, девочки, точно ревностью замучает! — шептались в веселой толпе. — Сейчас уже смотрит, как съесть ее хочет!
Аркаша Сомов, очень нарядный, в бабочке, как будто какой-нибудь конферансье, оглядывался, ища глазами недавно забеременевшую от него сотрудницу «Мосфильма» Нюсю, в то время как его крепко держала под руку тоже очень нарядная, с высоким начесом, законная жена Наталья, которую все звали просто Татой. Люся Полынина, переплетя пальцы правой руки с пальцами левой руки Саши Пичугина, казалась еще счастливее невесты. Красное платье, в котором ее, правда, некоторые уже видели, изменило Люсину внешность до неузнаваемости, а ярко накрашенные ресницы и алая помада делали ее похожей на Мерлин Монро, но только в профиль и на некотором расстоянии. Что касается Саши Пичугина, так весь «Мосфильм» давно привык к тому, что Саша Пичугин вечно разыгрывает из себя какого-то Гамлета, хотя от его тоненького, как ниточка, жемчужного пробора в прилизанных волосах и темных загадочных глаз, на дне которых плавала тихая грусть, просто было не оторваться. Руслан Убыткин, крутившийся здесь же, на свадьбе, старался к Саше не приближаться, так что для многих это и было прямым доказательством того, что Убыткин спьяну оговорил Пичугина и теперь стыдится.
Веселились до двух часов ночи. Кричали «горько» так, что «стекляшка» чуть не лопнула. Танцевали и твист, и танго, и старинный фокстрот, и рок-н-ролл, и даже забытую русскую кадриль, в которой отличились двое: Аркаша Сомов и Регина Марковна, все время хохотавшая во время пляски и махавшая своим капроновым бантом на манер платочка. В час Марьяна выскользнула в уборную и долго умывалась там холодной водой, смывая остатки косметики и всхлипывая. Она сама не знала, отчего это все текут и текут слезы. Все было хорошо: она вышла замуж за самого смешного на свете, талантливого, без памяти любящего ее человека, а о том, что было раньше, нужно поскорее забыть. Забыть, как она стояла под проливным дождем на остановке, и пахло персидской сиренью, и вдруг притормозил этот красный «Москвич», приоткрылась дверца, и голос, от которого у нее похолодели руки, сказал ей негромко:
— Идите сюда! Идите, идите! Ведь вы же промокли!
Забыть! Все забыть. И то, как он разыскал ее в общежитии университета, где она отплясывала твист с каким-то очкариком, и, увидев его в дверях, спокойного, насмешливого, она случайно наступила на ногу этому очкарику, и он слегка ойкнул от боли. Забыть поцелуи в машине, запах мокрой травы по утрам, который вливался в окно «Москвича», когда он отвозил ее, сонную, домой на Плющиху после ночи, во время которой они не сомкнули глаз, забыть
Она насухо вытерла глаза носовым платком, достала пудреницу, внимательно посмотрела в зеркало на свои щеки — все в легких веснушках, и тут в уборную влетела гримерша Лида, хорошенькая, с белоснежными кудряшками, со своим детским лицом, формой напоминающим «сердечко», и вдруг фамильярно-весело, с притворным раскаяньем сказала ей:
— Простите, Марьяна, я правда не знала!
— Чего вы не знали? — спросила Марьяна.
— Ой! Ну, Егор же мне не сообщил, что вы ему так нравитесь, что он даже жениться надумает!
— Что значит «надумает»? Вы здесь при чем?
Лида опустила наклеенные ресницы.
— Ах, он вам, значит, даже не сказал, что мы с ним прожили три дня… Даже три с половиной… Хотя это было давно. С неделю назад!
Она нашла в себе силы промолчать, защелкнула пудреницу и пошла обратно к гостям. Мячин шел навстречу.
— Где ты была? Я волновался.
Она ласково чмокнула его в щеку:
— В уборной была. Писать все время хочется. Это от беременности.
Он огненно покраснел.
— Егор! Ты же заметил, что я беременна, правда? Мы как-то не успели ни о чем толком поговорить… Но ты ведь заметил? Смотри, как я вся раздобрела! Хорошо хоть, что съемки успели закончить.
Она говорила весело, но глаза ее напряженно ловили его взгляд, и не было в них никакого веселья.
— Ребенок не твой. Понимаешь, Егор?
Он вдруг подхватил ее, оторвал от пола и поднял на руки.
— Я все понимаю! Молчи. Все отлично!
И внес ее в зал. Он шел к столу, по-прежнему держа ее на руках, лицо его покраснело от напряжения, лоб покрылся потом. Гости расступились и захлопали.
— Егор! — воскликнула Зоя Владимировна. — Ты с ума сошел! Надорвешься!
— Своя ноша не тянет, — ответил он.
Остановился и крепко пахнущими коньяком губами поцеловал Марьяну в шею и подбородок.
На рассвете, когда они лежали на Санчиной кровати в его маленькой комнате — Санча уже две недели как переехал к Полыниной, — Марьяна сказала негромко:
— Давай мы никогда не будем ничего скрывать друг от друга.
— Давай, — ответил он. — Но так не получится.
— Должно получиться, — сказала она. — Если мы вот прямо сейчас посмотрим друг на друга и поймем, что у нас нет никого ближе. Что мы не только муж и жена, а самые родные и важные друг другу люди. Что мы друзья с тобой. Нет, это не то слово! Что мы с тобой самые близкие и верные дружочки. Ты слышишь меня?
— Да, я слышу. — Он взял ее горячую руку и поцеловал запястье. — А я вот смотрю на твою руку и думаю, что ничего на свете нет красивее ее. Гляди: вот здесь родинка. Ты знаешь, что у тебя вот здесь родинка?
Она засмеялась чуть слышно.
— Конечно, я знаю. Еще бы не знать!
— Но ты же не знаешь, как это красиво. Такая вот белая кожа с почти незаметным пушком. И черная родинка. Очень красиво!
Она осторожно вытерла мокрые глаза о его плечо.
— Ну, что ты все плачешь? Не плачь. Все отлично.