Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
— Санча! Кто она?
— Я тебе не советую связываться, — добродушно отозвался Пичугин, внимательно рассматривая какой-то модный журнал. — Нарвешься, Егорушка. У нее, между прочим, брат — боксер.
— Какой еще брат?
— Что значит: какой? Ну, я ее брат.
— А что же ты раньше молчал, паразит?
— Но ты ведь не спрашивал.
— А! Так даже легче. Теперь-то я знаю, что делать.
Это, скорее всего, был гипноз. Да, это было колдовство, наваждение, но оно уже произошло, оно случилось, и сейчас ему было не до «Мосфильма», не до сценария, ни до чего. Краешком мозга Мячин помнил, что должен подменить Хрусталева в приемной у Пронина, но было не до Хрусталева.
— Санча! Дай мне пиджак. Шевиотовый. Я завтра верну.
Пичугин улыбнулся своей насмешливой и горькой улыбкой.
— Бери шевиотовый. Только до завтра.
В общежитии, не обращая внимания на оторопевшего Улугбека Мазафарова, он вымылся в душе, из которого уже третью неделю шла только холодная вода, тщательно причесался, надел шевиотовый пиджак и, отчаянно понравившись самому себе в зеркале, вышел на улицу. Теперь вот цветы еще нужно купить. Цветы, да. И торт. С тортом в одной руке и букетом в другой он не стал дожидаться скрипучего лифта и соколом взлетел на четвертый этаж. Он знал, что в этом доме живет Пичугин. И знал, что у Пичугина есть бабушка и сестра. Но кто мог подумать, что эта сестра… Вот, значит, их дверь. Ну, что же. Прекрасно. Дверь ему открыла сама Марьяна, босая, в домашнем халате, с распущенными по плечам мокрыми волосами. Так она еще больше напоминала русалку.
— Марьяна! Кто там? — спросили из глубины квартиры.
— Не знаю, бабуля.
— Что значит «не знаешь»?
На пороге ванной с мокрой простыней в руках выросла высокая худощавая женщина, пожилая, но еще не старуха, с милым морщинистым лицом и лучистыми глазами.
— Простите, вы к Саше, наверное?
— Я? Нет. Я не к Саше. Я к вам.
— Ко мне?
— И к Марьяне, — уточнил он, чувствуя, что еще немного — и сердце, выскочив из груди, покатится прямо по лестнице, отсчитывая ступеньки. — Я прошу у вас ее руки. Я режиссер Егор Мячин. Почти режиссер. Я ее полюбил.
— Марьяночка, может быть, чаю… — доброжелательно сказала бабушка. — Давайте спокойно обсудим…
— Прекрасно! Я торт вот принес. Но вы мне скажите: согласны?
— Давайте мы все-таки чаю попьем, — настояла бабушка, хотя Марьяна сделала ресницами быстрое движение, которое ясно говорило, что ей чай нисколько не нужен. — Поди в кухню, деточка, чайник поставь. А вы проходите… Егор, вы сказали? Садитесь, Егор.
Он сел за стол, на котором быстро выросли белые чашки, печенье в вазочке, варенье, такое красное, словно его только что сняли с огня, и принесенный им торт со слегка смазанной розочкой.
— Так вы режиссер? — спросила бабушка, щурясь на закат, золотящий окна.
— Да. Я режиссер, — твердо ответил Мячин. — У меня очень много планов. У меня очень хороший дипломный фильм. Я не хвастаюсь, так все говорят. И у меня будет интересная, разнообразная жизнь. Я очень люблю вашу внучку. Я прошу ее руки.
И тут не выдержала Марьяна.
— Бабуля! Ну, хватит! Мы не в кинофильме! И не на спектакле! Егор, вы меня извините, пожалуйста, но я вам сейчас говорю навсегда: я не пойду за вас замуж, я вас совершенно не знаю, я не знакомлюсь не только в ателье, но я нигде не знакомлюсь: ни в троллейбусе, ни в трамвае, ни в метро, ни на улице, ни даже в кондитерской. Я очень занята, потому что я учусь на химическом, и у меня куча занятий. И потом, самое главное: вы меня совсем не заинтересовали.
— Я понял, — сказал Егор Мячин, чувствуя, что с каждой минутой любит ее все сильнее. — Вам время ведь нужно. А я буду ждать. Я буду надеяться, ждать. Все понятно.
Пока он спускался по лестнице, ему
Вечер наплывал на Москву. Все окна были открыты. Запах сирени смешивался с блинным чадом, потому что приближалось время ужина, с запахом бензина, женских духов, свежей выпечки из булочной, а на серебристом небе — очень далеко от людей — появились первые еле заметные звезды. Директор «Мосфильма» Пронин Семен Васильевич, наконец-то вылезший из своего кабинета, смотрел на Хрусталева, честно просидевшего в приемной полный рабочий день и ни разу никуда не отлучившегося, налитыми кровью глазами и орал так, что вздрагивала пишущая машинка на столе секретарши:
— Ты думал, что ты меня измором возьмешь? Нет, дудочки! Номер не вышел! Регину Марковну знаешь? Знаешь, как Регина Марковна говорит? «Иди в жопу»! Так и я тебе говорю: «Иди в жопу, Хрусталев! И там отдохни!» С меня хватит.
Хрусталев целый день не ел и даже не курил. Какой же он идиот, черт возьми! Какие они оба идиоты с этим Мячиным. Ну, ладно. Мячин еще мальчишка, он не обжигался. Хрусталев зашел в шашлычную и только сейчас вспомнил, что нужно было забрать Ингу из больницы. Аська, конечно, уже сделала это за него: поехала туда и встретила мать. Теперь они обе дома, на Шаболовке, и обсуждают, как на него ни в чем нельзя положиться. И обе правы. В чем на него можно положиться? В шашлычной было накурено и душно. Он попросил принести водки и выпил с жадностью, не закусывая. Потом попросил еще. Официантка с атласными бровями поставила ему на столик тарелку с шашлыком. На эстраде появилась Дина. Хороша, как всегда. И хорошо, что он еще помнит все ее родинки. Она поднесла микрофон к губам и начала петь. Он слушал ее, ел шашлык и пил. Так еще можно было жить: красивая женщина, которая поет, вкусная еда, водка и незнакомые люди вокруг — им нет никакого дела до него, ему — никакого до них. Дина закончила песню и подсела к нему за столик. Почему у нее так задрожали губы? Опять влюблена? Все ведь вроде решили.
— Я скучаю по тебе, Хрусталев, — сказала она, вынимая из его пальцев сигарету и затягиваясь. — Я так по тебе скучаю, сил нет.
Он достал из пачки новую сигарету и закурил, глядя ей прямо в глаза.
— Ну, ласточка, ты удивляешь меня. Скучать обычно начинают на третьем году семейной жизни. А так скучать, что «сил нет», иногда на втором. Но это исключение. А сколько месяцев ты замужем? Два или три?
— Почти три. Ты не занят сегодня?
— Ты знаешь, что я редко занят.
— Ой, Витя, не ври! Мне хотя бы не ври. — попросила она дрожащими губами. — Может, подождешь меня за углом? Я через десять минут выйду.
Он кивнул, расплатился и вышел на улицу. Легкий, еле заметный дождик задрожал в воздухе. Отлично, — измучила эта жара. Через десять минут появилась Дина. Сели в красный «Москвич». Она прижалась к нему прямо в машине, исцеловала все лицо.
— Соскучилась, слышишь? Соскучилась!
Все было так, как было всегда. Гибкое ее смуглое тело, родинки, запах ее волос, вкус ее губ, особая, нежная шероховатость ее почти черных сосков. Было все, кроме любви. Любви он не чувствовал и потому, как только она заснула, счастливая, крепко прижавшись к нему, он осторожно посмотрел на часы. Пятнадцать минут подождал. Ну, пусть он — «урод», как говорит Мячин. Урод, но не лгун. Хрусталев осторожно провел губами по ее виску.