Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Шрифт:
У эксперта Нагульного был нос якорем и желтые круги под глазами. Он быстро отодвинул мешавшие ему бумаги и начал вытаскивать из принесенного чемоданчика свое хозяйство.
— Правую руку, пожалуйста, — неожиданным для его облика бабьим голосом попросил он. — Вот так. Вот. Покрепче.
— Странно, Славик, — доверительно заговорил следователь. — Представь себе только: в прекрасном расположении духа человек. Пьет и, так сказать, гуляет с лучшим другом. А потом, находясь, так сказать, в прекраснейшем расположении духа, прыгает вниз из раскрытого окна. Загадка творческих людей!
— Я
— Тогда, значит, я вас не понял! — живо отозвался следователь. — И какие же именно проблемы?
— У него завернули фильм. И другой сценарий, который он обдумывал, судя по всему, никогда не прошел бы…
— А, вот оно что! И о чем же сценарий?
Хрусталев посмотрел на него почти с ненавистью.
— О жизни и смерти одного рядового комсомольца.
— О смерти-и-и? — удивленно протянул следователь.
— Ну да. О том, как рядовой комсомолец приехал на ударную стройку и как он во всем разочаровался. Во всей своей жизни и всех ее планах. И ему ничего не осталось, как броситься вниз с крыши недостроенного здания. Вот такой был замысел.
Цанин даже привстал со своего кресла.
— Ну, вот и разгадка! А вы говорите, что Паршин был настроен оптимистично, хотел жить, работать…
— Одно не отрицает другого! — взорвался Хрусталев. — Комсомолец — это проявление одной стороны Паршина. Это его творческое «альтер эго».
— Ах, вот оно что! Альтер эго! — Цанин добродушно расхохотался. — Слушай, Славик, у тебя есть альтер эго?
— Альтер эго? — бабьим голосом переспросил эксперт. — Ну, вот чего нет — того нет.
— А все потому, что мы с тобой, Славик, серые люди, обыватели. Но мы с тобой, Слава, вряд ли допустили бы, чтобы друг, имеющий, так сказать, подобное «альтер эго», как этот Паршин, остался бы дома, да пьяным к тому же, да с раскрытым окном… Мы с тобой его к койке привязали, тревогу забили бы, так?
— Ну, как же? Конечно, — кивнул эксперт.
Брезгливая гримаса исказила лицо следователя.
— Свободны, Виктор Сергеич, — сказал он, подписывая пропуск. — На сегодня хватит. Из Москвы попрошу никуда не выезжать.
Хрусталев вышел на улицу. Как все изменилось! С утра было солнце, и птицы в листве, и эти влюбленные радостные глаза… Сейчас ничего. Пустота, чернота. Домой идти не хотелось.
Вчера звонила Регина Марковна, сообщила, что Надю Кривицкую забрали в роддом. Может, она и родила уже? Он поехал на «Мосфильм». Нужно что-то делать! Вот Федю хотя бы поздравить. Все раздражало его: гудки, звон трамваев, всплески смеха, шарканье шагов, цоканье женских шпилечек…
В павильоне Кривицкого творилось что-то невообразимое. В дым пьяный Кривицкий, подхватив под руки Оксану Голубееву и худенькую Лиду-гримершу, отплясывал, судя по всему, гопак или очень близкий гопаку танец.
— Хоп! Хоп! Тру ля ля! Эхма! Бахрома! — выкрикивал Кривицкий, высоко подпрыгивая и вскидывая ноги. — Я вас, черти, научу веселиться! Я вас, сволочи мои дорогие, научу жить с огоньком! Хоп! Хоп! Тру ля ля! Это же советский труженик пляшет! Простой советский человек! Он фашизм победил! Кукурузу вырастил! Он, черт меня
В накрашенных глазах Оксаны Голубеевой застыл ужас. И чем выше и веселее она подпрыгивала, тем больше краснело и морщилось ее лицо. Гримерша Лида, казалось, вообще махнула на все рукой и позволяла пьяному режиссеру вертеть собой так, как ему захочется.
— Давно он так пляшет? — тихо выпытывала Люся у плачущей Регины Марковны.
— Давно, — мокрым басом отвечала ей Регина Марковна. — Как утром ему сказали, что у Нади девочка родилась, так он сразу исчез, надрался где-то до безобразия и вот, теперь пляшет.
— Угомонить не пробовали?
— Его угомонишь! Два года держался, не пил! И вот вам — пожалуйста! Дай-ка я еще попробую! А ну как услышит? Федя! Феденька! Федор Андреич!
— Ребеночка я породил себе! Дочку! — подпрыгнул Кривицкий. — И ножки, и ручки! Пятьдесят два сантиметра! Хоп-хоп! Тру-ля-ля! Давайте, ребята, глотнем коньячку!
— Куда тебе еще коньячку, глаза твои ненасытные! — простонала Регина Марковна. — Федя! Феденька! Погоди плясать! Дело есть!
— Иди в жопу! — очень похоже передразнил Регину Марковну пьяный Кривицкий. — Теперь вы меня не достанете!
Расплескивая огромный живот, он бросил плясать и, подбежав к семиметровому партикаблю, вскарабкался на второй ярус.
— Идите все в жопу! — с детской радостью закричал он с высоты, вытаскивая из-за пазухи бутылку. — Ребеночка я породил! Пятьдесят два сантиметра!
Партикабль, накренившись под мощным весом Кривицкого, зашатался. Регина Марковна простерла в высоту руки, но не успела выговорить ни слова, как мощное сооружение рухнуло наземь, похоронив под собою счастливого молодого отца. Тут все закричали, вскочили, заахали.
— Жив он там? Жив? «Скорую» скорее вызывайте! Врача ему нужно!
Кривицкий был жив и в сознании. Более того: то ли от падения, то ли оттого, что боль в спине была такой острой, что он сразу взвыл, приземлившись, но режиссер быстро протрезвел и, пока его укладывали на носилки, строго сказал Люсе Полыниной:
— Чтоб Надю мне не волновать! Поняла?
Глава 8
В жизни Егора Мячина наступила непонятная полоса. Любой другой человек, наверное, давно бы понял, что если любимая тобою девушка не отвечает ни на твои звонки, ни на признания, отказываться встретиться с тобой у фонтана или погулять вдоль покрытой пятнами жирного мазута Москвы-реки, то, скорее всего, у этой девушки есть кто-то другой, тем более у такой девушки, как Марьяна, от одних глаз которой хочется взлететь на небо и уже не возвращаться обратно. Любой другой человек понял бы это, но только не Мячин. Теперь он каждый выходной просиживал у Пичугиных, и бабушка Марьяны и Санчи привыкла к нему и поила его чаем, а Санча обсуждал с ним такие вещи, о которых наивный Мячин еще не задумывался. Ему хотелось возразить Санче, но аргументы его были недостаточными, хлипкими, и умный Санча быстро укладывал Мячина на обе лопатки. В среду разговор зашел о Нурееве. Мячину показалось, что Санча чего-то не договаривает, но чего именно, он опять не понимал.