Оттепель. Льдинкою растаю на губах

Муравьева Ирина Лазаревна

— Тебя никому не отдам! — прошептала она. — Придут убивать — пусть меня убивают! В лесу тебя спрячу, под снегом, под ельником! Никто не найдет!

В дверях, так и не раздевшийся со вчерашнего вечера, в пиджаке и даже галстуке, вырос отец. Она обернулась.

— Как я умоляла тебя! Умоляла! И что ты наделал? Его ведь убили!

— Ты знаешь, что я ничего не могу, — ответил отец.

— Ты не можешь? А это?

Хрусталев снова приоткрыл глаза и увидел, как мать, вскочив с колен, сует в лицо отцу какую-то скомканную бумажку. Он догадался, что

это было извещение о Колиной смерти.

— А это ты можешь?

Вдруг она замолчала, дала отцу обнять себя за плечи и вывести из комнаты. Утром она поднялась с постели и вышла к завтраку.

Глава 30

Красный «Москвич» нырял по ухабам проселочной дороги, шел мелкий, сияющий дождь. Он был уверен, что приедет первым, и не ошибся. В центре Светлого стоял небольшой памятник Ленину, вокруг которого хлопотали тощие замызганные куры. Мужичонка в помятой кепке, выписывая кренделя и зигзаги пьяными ногами, остановился и долго смотрел сначала на Ленина — тоже в кепке, с прищуренными и добрыми глазами, — потом перевел взгляд на кур. Какая-то горькая, но торжественная мысль осенила рассудок деревенского жителя, и он, раскачиваясь, произнес, обращаясь к гипсовому вождю мирового пролетариата:

— Эх, Ленин ты, Ленин! Да видел бы ты, Ленин, наших курей!

Дом культуры, расположенный тут же, на площади, был ярко украшен красными лентами и флагами. В селе Светлом, судя по всему, старательно готовились к приезду московских гостей. Хрусталев сел на ступеньки и закурил. Хотелось как можно быстрее начать двигаться, работать, суетиться, ругаться, орать на болванов-осветителей, на дуру Полынину — все, что угодно, только бы не думать о том, что ему предстоит. В дополнение ко всему через полчаса на этой площади появятся обе красавицы: Марьяна и Инга. Сплошной водевиль!

Подъехал автобус, из которого выпрыгнула Инга, за Ингой Пичугин, за Пичугиным взволнованные гримерши, и, наконец, последней, грозно и тревожно хмуря брови, вылезла Регина Марковна.

— Ну, как тут у нас? — шевеля бровями, спросила Регина Марковна.

— У нас порнография тут. Погляди, — сказал Хрусталев, кивая на красные флаги и ленты. — Придется сдирать.

— Почему? Пусть висят.

— Тогда ты сама будешь и оператором. Не все же в помрежах ходить. Поработай!

— Иди, Виктор, в жопу! — сказала она. — Ребята! Знамена снимайте! Быстрее!

Работа закипела, если только можно употребить это энергичное слово применительно к неторопливому и слегка избалованному коллективу «Мосфильма». Но кабель разматывать все-таки начали и аппаратуру уже подтащили.

— Скорее! Скорее! Ведь свет-то уйдет!

Регина Марковна зря напрягала горло: первый съемочный день начался вполне благополучно. Из черной служебной машины, сильно забрызганной проселочной грязью, вышли трое: Марьяна, Егор и Георгий Таридзе. Марьяна была очень сильно взволнована, а Мячин вообще сам не свой. Хрусталев увидел, как она сразу начала оглядываться и радостно вспыхнула, заметив

его. Хотя бы она здесь не плакала, дурочка! Он быстро отвернулся, но она уже спешила к нему, и, чем более она приближалась, тем ярче становился свет на ее лице.

— Вы здесь уже, Виктор Сергеич?

Он медленно оглядел ее с головы до ног — оглядел так, как оглядывают только свою собственность, — и она поймала этот взгляд, поняла его и смутилась.

— Наверное, вами Регина займется, — сказал он. И спрятал глаза. И нахмурился. — А мне, извините, не до разговоров.

Она растерялась. Хрусталев сразу почувствовал что-то вроде раздраженного удовлетворения: ведь он объяснял ей вчера, что никто не должен про них ничего заподозрить, а ей — словно с гуся вода!

— Марьяна-то где? Где Марьяна-то, господи! — Регина Марковна металась от Мячина к Таридзе, не заметив, что Марьяна уже ускользнула к Хрусталеву.

— Да вон, с оператором нашим воркует! — сказал дружелюбно Георгий Таридзе. — Регина, возьми мандаринчик! Сухумский, сам тает во рту!

— Иди, Гия, в жопу! Не до мандаринчиков!

И растрепанная Регина Марковна заторопилась к Марьяне:

— Скорее, Марьяна! В гримерной все ждут!

— Желаю удачи вам, Виктор Сергеич, — сказала Марьяна спине Хрусталева.

В гримерной между тем происходил разговор, доставляющий явное удовольствие гримершам Лиде и Жене, а Инге Хрусталевой, над волосами которой колдовала Женя, был в тягость.

— Вы, Инга Борисовна, не беспокойтесь, — тягуче и сладко приговаривала Женя. — У нас коллектив очень дружный, веселый. И даже вот Виктор Сергеич — как выпьет — со всеми сидит, тоже песни поет…

— Да? Песни поет? — Инга вскинула брови. — И как? Хорошо у него получается?

— Ну, он же — фактурный мужчина! Конечно!

— На таких, как он, я вам скажу, Инга Борисовна, женщины сами вешаются. Таких мужчин даже и упрекать нельзя! — вмешалась Лида, не желая, чтобы Женя оказалась лидером беседы. — Вот, скажем, Оксана была, Голубеева, хотела Марусю играть…

— Ах, да! Кстати! — и Инга вполне достоверно закашлялась. — А кто же теперь у нас будет Марусей?

Гримерши обидчиво переглянулись.

— Хорошенькая. Низ лица только, знаете, слегка грубоват. — Лида громко вздохнула.

— Нисколько он не грубоват, не придумывай! — сказала ей Женя. — Глазищи размером с кулак. Нет, хорошая! Егор отыскал. Говорят, что студентка.

Студентка, внешность которой именно сейчас обсуждали в гримерной, вошла, постучавшись. За ее спиной возвышалась Регина Марковна.

Глаза их встретились в зеркале.

— Ой! Здравствуйте, Инга! — сказала Марьяна.

Она растерялась так сильно, что даже гримершам вдруг стало неловко. Вот вам и студентка, вот вам и Маруся! Застыла на месте, ресницами хлопает.

Инга отвернулась от зеркала. Несколько секунду они молча смотрели друг на друга, но тут же Инга весело и приветливо улыбнулась, протянув Марьяне обе руки из-под наброшенной ей на грудь и плечи белой капроновой накидки.