Оттепель
Шрифт:
Трифонов хотел ответить: «Очковтирательство», — но удержался. Хорошо, что хоть раз Демин признался в своем невежестве. Незачем мне вылезать.
— Да, история сложная…
— Интересно, что Коротеев скажет.
Трифонов помолчал, а потом решил, что пора приступить к делу:
— Я утром был на заводе — меня сборочный волнует, опять отстали. Встретил Коротеева. Он мне, между прочим, сказал, что на партбюро голосовал за выговор Соколовскому, а теперь хочет выступить против. Может быть, ты ему подскажешь?
— Что именно?
— Лучше ему не выступать — авторитет подрывает.
Демин пожал плечами.
— Не вижу в этом ничего плохого. Если он считает, что ошибся, почему не признать?
— Так-то так… Но объективно что получается?
— Если он считает, что ошибся, лучше прямо сказать. А парторганизация вправе не утвердить выговор. Устав знаешь?
Трифонов уныло подумал: начинается театр. Подумать только, что это первый секретарь!..
— На работе может отразиться… Если все спускать с рук, там такое пойдет.
Демин улыбнулся.
— Это ты насчет Соколовского? Я вчера два часа у них просидел, немного разобрался. Единственное, что можно поставить в вину Соколовскому, это что он ушел с совещания — расстроился. Да он сам об этом жалеет. Ну, а все прочее басни. Сафонов каждый день бегал к Голованову, наговаривал. Да и Хитров постарался. Придумали, будто Соколовский отказался работать над проектом Сафонова. Чепуха! Мне в конструкторском бюро показали: он поправки внес. Пожалуйста, полюбуйся — семнадцать страничек на машинке. Такое на человека возвести! Безобразие!.. Конечно, он стоит за свой проект, но это дело другое. Голованов говорит, что нужно подумать… А выговор дали зря. Я Коротеева понимаю…
Вернувшись к себе, Захар Иванович добрый час не мог раскрыть папку, которую положила на его стол Зоя. Потом он позвал секретаршу:
— Почему вы написали «в эксплоатацию»?
— А вы так диктовали…
— Я вас спрашиваю: почему у вас «эксплоатация» через «о»? Нужно через «у».
— Захар Иванович, и так и так можно.
— «И так и так» не бывает. Посмотрите подшивку «Правды» — только через «у».
Щеки его ходили.
Дома он не притронулся к еде. Маруся жалостливо сказала:
— Да ты покушай. Это без соли и на пару, ничего тебе не будет…
Он не слышал ее слов и угрюмо вслух подумал:
— Расшатать очень легко, а кому придется налаживать? Трифонову.
Ночью он не мог уснуть — болела поясница, отмирали ноги. В комнате было душно. Маруся спала, уткнув лицо в подушку. А он все думал и думал.
Завтра подскажу Обухову: раз у них такие настроения, пускай на партсобрании выступает покороче да и помягче. Ничего другого не остается. Соколовский теперь совсем распояшется. Черт с ним! Лишь бы беспорядка не было. Коллектив в общем крепкий. Если нажмут на сборочный, выйдут на первое место… Не понимаю я Демина. Кажется, он первый в этом заинтересован. А ему лишь бы позировать. Он и со мной разговаривал, как будто он на трибуне. А кто должен думать о производстве? Трифонов… Потом выскочит какой-нибудь крикун вроде Савченко и начнет обличать: «Трифонов проявил пристрастие и без всяких оснований обвинял Соколовского, Трифонов формально подходит к делу, Трифонов не считается с людьми, он нечутко подошел к Коротееву»… А для кого я работаю, спрашивается? Не для себя. Горохов мне прямо сказал, что я должен по меньшей мере полгода лечиться, оставить совершенно работу. Да я без докторов знаю, что мое дело дрянь… А не говорю. И Горохова попросил: «Никому не рассказывайте»… Я не на экран работаю, как Демин. Хочу, чтобы лучше было, и только…
Половина четвертого. Ну, уснуть уж, видно, не удастся…
В окно без стеснения врывалось чересчур яркое утро мая.
11
На педагогическом совете Екатерина Алексеевна сказала: «Некоторые молодые преподавательницы — я, конечно, никого из наших работников не имею в виду — не умеют себя поставить, распускают детей, поощряют дурные наклонности. А достаточно прокрасться в детскую среду одному мальчику или одной девочке с моральным дефектом, как это немедленно
Лена давно забыла об изрезанной парте. Голова ее сейчас была занята Васей Никитиным. Ведь он был первым в классе. Почему он стал плохо учиться? Рассеянный. Выглядит плохо. А доктор говорит — здоров…
Она решила вечером зайти к Васе: нужно посмотреть, какая у него дома обстановка. Живет он неподалеку от школы. Отца нет — погиб на войне. Мать работает уборщицей в столовой; на родительские собрания не приходит, один раз была у Лены; производит впечатление ворчливой, но доброй; жаловалась, что сын по ночам не спит, а читает.
Лена увидела бедную, но чистенькую комнату; на высокой кровати гора подушек; много фотографий; в вазе бумажные розы. Матери Васи не оказалось дома. Мальчик что-то писал и, увидев Елену Борисовну, быстро засунул тетрадку в ящик кухонного стола
Вася сначала дичился: не понимал, зачем пришла Елена Борисовна, объяснял: «С математикой у меня последнее время исключительно плохо, а по английскому двойка — это случайно…» Лена хотела вызвать его на разговор, шутила, рассказывала про свои школьные годы, вспомнила: «У меня отец любил вырезывать из дерева зверушек, один раз слона сделал»… Вася, заинтересованный, сказал: «Я тоже пробовал вырезать, но у меня пропорции не получаются. Я носорога пробовал…» Ему хотелось рассказать, что учитель математики очень похож на носорога, но он не решился. Сказал, что увлекается зоологией: «Жалко, что у нас нет зоопарка… Я много наблюдений сделал — над козами, над белками, над птицами. Весной возле школы скворечник занял дрозд, я вас уверяю, нигде кругом не было скворцов — они дрозда боятся…»
Помолчав, он спросил: «Елена Борисовна, вы книгу Дурова читали? Исключительно интересно, особенно насчет морских львов — они жонглируют абсолютно естественно»…
Когда Лена заговорила о занятиях, Вася сразу померк, сказал, что постарается догнать: «У меня большие неприятности, я себя во время урока часто ловлю: думаю совершенно о другом…» Напрасно Лена пыталась узнать, какие у него неприятности, он не говорил. А, провожая ее, в сенях вдруг сказал: «Вы не думайте, что, когда вы пришли, я от вас что-то спрятал, это я дневник пишу. Каждый день… Но показать категорически не могу, ведь это все равно, что выйти на улицу голым»… Лена ответила: «Это хорошо, что ты ведешь дневник. Я тебя только очень прошу налечь на математику. И на английский. А то мне неловко: я всегда тобой гордилась — и вдруг у тебя двойки. Я знаю, что ты можешь — воли у тебя хватит…»
На следующий день, когда Лена выходила из школы, Вася ее поджидал. Он молча пошел с ней, а возле ее дома наконец сказал:
— Елена Борисовна, парту это я изрезал. Если бы вы знали, как я мучался!
— Не ожидала от тебя. Дневник ведешь — и вдруг такая глупость…
— Я сам не понимаю. Такое настроение на меня нашло. Можно сказать, запсиховал…
— Нехорошо!..
— Елена Борисовна, я вам сейчас объясню. Накануне, понимаете, мы поругались с Любой Горшениной. Я ей сказал, что мне не нравится картина «Пармская обитель», она ответила, что я вообще ничего не понимаю, что я по природе исключительно грубый, понимаете? А это не так, потому что роман мне нравится, я про картину сказал, но она ответила, что у меня вообще такая натура, что я по радио никогда не слушаю музыку, а только про спорт, ну и все в том же духе. Одним словом, она категорически сказала, что больше со мной не будет разговаривать и что я должен ей вернуть фото. Я был дежурным по классу, хотел ей написать, вернуть, конечно, фото, но написать, что я так быстро своих чувств не меняю. А потом я решил, что писать после всего унизительно, просто отдал фото. А когда все ушли, я, понимаете, абсолютно запсиховал. Я вас уверяю, я резал как-то машинально, даже не думал, что делаю. А получилась исключительная неприятность. Я от этого впал в ненормальное состояние, уверяю вас!