Оттепель
Шрифт:
Все рассмеялись. Наум Борисович игриво сказал:
— Ты не можешь ни о чем другом думать. Кажется, ты оставила в Пензе сердце?
Соня покраснела. Веду себя неприлично. А Наум Борисович удивился: попал в точку…
Соня сидела рядом с Верой Григорьевной, они разговаривали вполголоса.
— Андрея Ивановича нет, — сказала Вера. — Вот кто радовался бы! За неделю до его смерти я ему сказала, что у меня настроение хорошее — обещают отремонтировать больницу. И ему сразу стало легче. А сегодня, по моему, все веселые,
Соня подумала: отцу я бы все рассказала. Он мне говорил, что у меня зачем-то на сердце обручи. А теперь обручей нет, Савченко это знает… Смешно — мама его зовет Гришей, а я о нем всегда думаю «Савченко» — со дня, когда познакомились. Да и в ту ночь…
Наум Борисович попросил разрешение послушать радио: интересно, что говорят о предстоящей встрече глав правительств. Оказалось, поздно — конец «последних известий». Они узнали только, что шведские туристы собираются в Ленинград, что футбольный матч кончился со счетом три — ноль в пользу «Динамо» и что завтра ожидается переменная облачность, ветер слабый, температура утром восемнадцать.
Потом раздалось пение: диктор объяснил — это известный французский певец.
Улицы Парижа, серые и голубые. Я иду один, со мной идет печаль…Соня не выдержала, подошла к приемнику. Какая грустная песенка! Где-то далеко Париж. Савченко идет один. А рядом печаль…
Надежда Егоровна сказала Брайнину, который сидел на другом конце стола:
— Савченко-то в Париже…
— Это хорошие признаки: сторонникам политики с позиции силы не удается, так сказать, воспрепятствовать культурному и экономическому обмену…
Жена Брайнина следила за Соней. Наум, как всегда, попал пальцем в небо. Я знала, что Савченко не отступит…
Все встали. Соколовский, смеясь, рассказывал Леониду Борисовичу, как на московском аэродроме он увидел подвыпившего американца в огромной меховой шапке:
— Жара была страшная. Все на него глядели, а он объяснял: «Я красный казак…»
Надежда Егоровна расспрашивала Лену про Шурочку. Лена показала фотографии. Надежда Егоровна расчувствовалась:
— Хорошенькая! Когда они маленькие, волнуешься. А вырастут — еще труднее… Но она у вас веселенькая…
— Это она с котом Леонида Борисовича разыгралась. Он кота завел…
Брайнин подошел с бокалом к Соколовскому.
— За успех вашего проекта, Евгений Владимирович!
Они чокнулись.
Вера Григорьевна в углу о чем-то разговаривала с Соней; обе были оживлены и смущены. А когда Вера смущалась, она становилась похожей на молоденькую девушку. Надежда Егоровна шепнула Соколовскому:
— Посмотрите, Евгений Владимирович. Можно подумать, что они раскрывают друг другу сердечные тайны.
Соколовский улыбнулся
— Может быть, и так…
До Коротеева долетела одна фраза Сони:
—
Когда Коротеев возвращался домой с Леной, она говорила:
— Я Веру хорошо знаю. Ведь она даже, когда ко мне приходит, всегда что-нибудь придумает — или книгу забыла вернуть, или Шурочка плохо выглядит… Горохов ее называет «рак-отшельник». Никогда я не могла себе представить, что она пойдет в гости. А ты видел, какая она была веселая?.. Скрывала от всех про Соколовского, а сегодня при Брайнине сказала ему: «Я пойду к тебе…» Я за нее так радуюсь! Ты не представляешь себе, Митя, какой она чудесный человек!
Потом Лена замолкла. Они шли, взявшись за руки, как дети.
Лена думала теперь о муже. Наверно, я не все знаю в его жизни, да и что знаю, не могу понять до конца… Эти дни он веселый, но завтра на него может найти то, прежнее… Все равно, кажется, я теперь не растеряюсь: знаю, он сильный, справится…
— Митя, о чем ты думаешь?
Он остановился, чуть удивленно поглядел на нее и все с той же легкой полуулыбкой ответил:
— Не знаю…
Навстречу неслась машина, и на секунду фары осветили лицо Коротеева: высокий лоб, упрямые складки возле рта.
17
Накануне своего отъезда в Пензу Соня зашла к Володе. Он работал — рисовал для плаката банки с рыбными консервами.
— Знаешь, Володя, я хочу перевестись сюда. Конечно, твой Журавлев постарается мне попортить кровь, но я думаю, что все-таки отпустят.
Соня боялась, что брат начнет расспрашивать, почему она решила перевестись, но Володя в ответ улыбнулся:
— Я очень рад за тебя. Понимаешь, очень…
Помолчав, он сказал:
— Кстати, если ты будешь с мамой, я смогу уехать.
— Ты собираешься в Москву?
— Ни в коем случае! В общем я никуда не собираюсь, сказал скорее отвлеченно…
— Володя, у тебя какие-нибудь неприятности?
— Напротив, все в полном порядке.
— Почему ты хандришь?
— Не знаю. Очевидно, оттого, что хорошая погода, весна. Обратная реакция…
— Я тебя очень мало видела. Кто это Бушагин?
— Человек.
— Я понимаю, что человек. Но почему ты все время с ним? Он тебе нравится?
— В общем — да.
— Говорят, что он горький пьяница.
— Это преувеличено. Он ведь бухгалтер, ему приходится считать деньги. Выпивает. Иногда без этого трудно…
— Володя, я боюсь, что ты дуришь. Ты мне писал, что мы должны помнить отца, держаться друг за друга. А я вот уезжаю, и ты в таком состоянии. Обещай мне, что ты постараешься быть пободрее, а в случае чего напишешь. Обещаешь?
— Конечно, — он вдруг засмеялся. — Обещать, кстати, нетрудно. Я уж столько надавал обещаний! А вот выполнить… Сонечка, не сердись! Право, постараюсь…