Отважный муж в минуты страха
Шрифт:
Нежданно, весь в белом, влетел спаситель Егоров с еще более неожиданным пучком зеленого лука в одной руке и бутылкой пепси в другой. Спросил: «Как умирает больной?» «Больной умирает нормально, — ответил Саша. — Превращается в здорового».
Лук и пепси — в сторону, подойдя к койке, хирург осмотрел и ощупал Сашины ноги, потребовал пошевелить лиловыми пальцами. Спросил: «Болят?» «Немного есть», — ответил Саша. «Сейчас пролечим», — сказал Егоров и шагнул к портрету Хомейни. Запустив руку за изображение грозного старца, он, к изумлению Саши, извлек бутылку с бесцветной жидкостью, одного взгляда на которую русскому человеку было достаточно, чтобы понять, что оно такое есть. Саше показалось,
Кстати, сообщать ли ей о том, что случилось с его ногами и что он, возможно, останется хроменьким? И как сообщить об этом родителям, отцу, маме, деду? Стоит ли? Он представил себе, как воспримут домашние такую новость. Отец почернеет и месяц будет пить валокордин, мать может вообще сойти с ума, и только дед, с его суровой закалкой, скорее всего, заметит, что в лагере бывало и хуже и что «главное для Сашки не ноги, а голова на плечах». Саша поразмыслил еще и решил никому и ничего в Москву не сообщать: пусть живут спокойно, им хватает своих проблем.
Послышался легкий кукольный стук, дверь палаты приотворилась, и в щелку вместе с шепотом всунулась голова Кузьмина: «Можно к вам, Александр Григорьевич?» Он был один; в руках держал пакет, в котором оказались банка с чем-то мутным и брюхатая бутылка водки с ручкой сбоку, что продавалась в распределителе посольства. «Я все думал-думал, чем вас отблагодарить, — никак не мог придумать. Жена, она сразу сообразила, вот варенье из иранской айвы, сама варит, а я… по-простому рассудил: галстук какой-нибудь я дарить не могу, деньги — тоже, а бутылка экспортной „Столичной“ дипломату пригодится всегда… Надо же, как вас… упаковали!» «Вы садитесь», — сказал Саша.
Кузьмин благодарно кивнул и уселся на деликатном от него расстоянии.
— В Бюро все нормально, я слежу, не беспокойтесь. Работают все, кроме одной переводчицы, она еще болеет…
— Спасибо, — сказал Саша и тотчас схватил себя за язык: за что спасибо? За то, что Мехрибан в лапах ВЕВАКА? Лицо его непроизвольно исказилось.
— Болит? — участливо спросил Кузьмин.
— Немного есть.
Кузьмин был очень серьезен и душевно проникновенен.
— Знаете, то, что вы совершили, даже не
— Не надо подбирать. Случайность.
— Случайность не случайность — для меня это, в сущности, значения не имеет. Вы ведь жизнь мне спасли. Могли спасти себе — спасли мне.
— Так получилось.
— Нет, это была не случайность. Просто хороший вы человек.
— Конечно, лучше не бывает…
Он хотел сказать, что он полный идиот, что по его глупости чувачок Кузьмин жив и здоров, а он, беспомощный, лежит, как недвижная колода, и не исключено, что останется инвалидом, но вдруг подумал, что дед, может, похвалил бы его за то, что произошло. Подумал так, и на глазах сама собой выступила влага.
Кузьмин, смутившись, встал.
— Извините, ради бога, — сказал Кузьмин. — Я сейчас пойду Я только хотел сказать, что Костромин, подставив вас, был не прав совершенно…
Саша посмотрел на него с новым интересом; Кузьмин же, приняв его взгляд за одобрение, заговорил поспешно, но вполне продуманно, взвешенно, чувствовалось, что он торопится ознакомить Сашу с давно заготовленным планом.
— …Подозреваю, он вообще не самый лучший кадр в Комитете, нюх потерял, засиделся в Тегеране, шесть лет, согласитесь, перебор. Это мое личное мнение, но… если б такое мнение стало, что называется, коллективным и ушло в Москву, я думаю, перемены бы последовали… Резидентом, кстати, могли бы стать и вы… или, на худой конец, я…
Мысль чувачка была очевидной. «Вот, — подумал Саша, — еще одна встреча с подлостью. Не важно, на каком языке выступает подлость: русском или персидском, важно, что она существует, и это хорошо. Иначе бы все нормальные люди потеряли бдительность и расслабились».
— Уступаю вам, — сказал Саша. — Куда мне… с такими ходулями.
— Что вы, что вы! — обрадовался и воодушевился Кузьмин. — Через месяц бегать будете!
— Бегать и прыгать, — сказал Саша.
— Значит, я правильно понял, что принципиальная договоренность достигнута?
— Вы о чем?
— Ну как же…
— А, насчет писать… Не уверен, у меня почерк кошмарный, в Москве не разберут…
— Так мы на машинке, Александр Григорьевич! — обрадовался Кузьмин. — На «Эрике», у меня новая.
«Тупой, — подумал Саша. — Подлый и тупой. Два в одном. Экономичный чувачок».
В палату уверенно и мощно, как учитель к второгодникам, вошел Костромин с пакетом в руках.
— О, — сказал он, — все здесь. Привет группе захвата.
Без суеты и спешки, словно карты, схемы и прочий дополнительный преподавательский материал, он выложил на тумбочку перед Сашей абрикосы, бананы и точно такую же крутопузую бутылку водки с ручкой сбоку, что ранее из распределителя притащил Кузьмин.
Кузьмин торопливо поднялся.
— Извините, товарищи, я должен уйти. В двенадцать вызвал посол.
— Иди, Кузьмин, иди, ты нам не нужен, — разрешил Костромин.
Когда за Кузьминым закрылась дверь, он подсел к Саше и протянул ему руку, которую Саша пожал.
— Как ты, сынок?.. Сильно болит?
— Нормально болит, — сказал Саша.
— Человечище ты, талантище, — сказал Костромин. — Я уже в Москву отбил: так, мол, и так: Шестернев — наш, стальной человек.
— Не смог я Наджи…
— Не бери в голову. Наджи, Гаджи, Маджи — значения не имеет. Не этого — другого заловим.
— В смысле?
— Другого. Любого. Каждого. Заловим и завербуем.
— Зачем же мы тогда, зачем вы… меня?
— А, тактики не понимаешь, сынок. Нам не Наджи, нам тебя надо было проверить — вот в чем секретка. Задействовать, так сказать, в деле, понять, на что годишься… Вообще: наш ли ты по большому счету? Ты пойми: Щенников сгорел, ты тоже вполне мог не потянуть, а ведь главное для нас что?