Отверзи ми двери
Шрифт:
Вот с тем он и отошел, а я тогда, хоть крещеная была, меня тетка ребенком крестила, да и он меня Верой не зря назвал, а похоронить, как положено, не смогла: профессор, советский ученый, лысенковец - там была целая комиссия. Сожгли отца. А я с тем и осталась... Ты что, не слушаешь меня?
– спросила вдруг Вера.
Он задыхался, он и не заметил, как встал и, зажав руками рот, смотрел потрясенно.
– Что с тобой?
– повторила она.
– Как же так?..
– выдавил он наконец.
– Ну я понимаю... пуля или крест это, может, и не велика разница. Убивать нельзя. Но ведь и забыть нельзя. Простить можно ли?
– Не простить, - сказала Вера.
– Это другое дело - как не прощать? Вину свою понять. В чужом грехе свой собственный увидеть. Как дед мой говорил: "Не я ли, Господи?.." А мне отец еще сказал, не в тот день, а совсем
Лев Ильич снова уселся, коньяку себе в чашку плеснул, что оставалось, выпил. Он молчал.
– Да... Вот тебе, Лев Ильич, мои корни, с чем я жить начала самостоятельно, - она говорила все так же ровно, спокойно, сидела недвижно, прислонясь к подушке, только курила много.
– А вот тебе моя часть, собственная...
Он не сразу услышал, что она говорила дальше, хотя и услышав, снова поразился, что она будто подслушивает его мысли, отвечает на них - откуда такая немыслимая близость?.. Нет, он еще был не в силах это понять - вину жертвы? Наверно, не так, как он, надо было для этого прожить жизнь. Да и не было у него права так, как у того - у ее отца, про это думать. "Права жизни или права крови?" - вдруг спросил он себя, первый раз ему такая мысль залетела в голову. И снова чуть не задохнулся. Нет, не было у него еще сил отвечать на такие вопросы.
– ...Это у нас очень модно, - пробился к нему наконец голос Веры, - во всем, что происходит, винить последние полвека, будто, как ты говоришь, нас и впрямь кто-то оккупировал, принес чужие нам нравы и обычаи. Но ведь все не так, это издавна идет, в том и дело, что здесь главное хроника, если, конечно, глубоко глядеть, а не по поверхности, как тот вчерашний мальчик со своим транзистором. Мы вот семью ни за что считаем, она у нас и распалась, и случайна, и отношения прямо скотские - и это верно. И тут все виновато: и тяжкий быт, и бесконечные несчастья, и идеология, которая входит в сознание с букваря. Причем тут отец-мать, когда среда существует? Мне это особенно близко, я ж этим и занимаюсь - я биолог, генетик. Тут вот, кстати, Сталин понимал, не зря под корень и выкорчевывал, что мог, но даже и ему масштаба не хватило - повырастали детки - никуда от них не денешься. Я это не к тому говорю, что за еврея замуж вышла...
– А мне и в голову не приходило, что Коля еврей?
– удивился Лев Ильич.
– Ну да!
– засмеялась Вера.
– Будто тип какой сохранился. Он, может, и сохранился, но как исключение, для анекдотов. Тут уж столько намешали - и Гитлер бы не разобрался. Не чистый, конечно, полукровка, а где они чистые?.. Есть у нас один приятель, тоже вон, скоро уезжает, там другое дело - идея, хоть и не высокого разбора: темпераменту здесь нет приложения... А с Колей я познакомилась, когда училась в университете. Он уже аспирантуру кончал гением у нас считался, а я - девчонка, в баскетбол играла, на втором курсе. Ну про это что рассказывать - нечего. Он, и правда, одаренный человек, к тому же бешеное честолюбие, работоспособность - все, что для ученого нужно, если конечно наука, ну не ступенька, а скажем, некое оформление для карьеры и славы, или пусть чище даже, когда она только в самой себе заключена. Ну и предел у них свой, разумеется. Он-то его не знает, он видит только тот предел, который ему ставят конкретные обстоятельства: за границу его не пускают, академиком ему не быть. Да и то вполне может случиться, у нас странно это все: в вузы не берут, хоть и тоже ведь поступают евреи, но тяжко, а так, честно сказать, Коле это не мешало. Я про другой предел говорю, более серьезный... Тебе, может, неинтересно?..
– перебила она себя вдруг.
– Но я уж договорю, как ты сам сказал - для самой себя договорю. А может и ты услышишь...
– Генетика странная наука, - продолжала она, - вон, и мученики свои, и невероятные успехи, а завтрашние и вовсе ошеломительны. Они уже наследственностью управляют, информацию, скрытую в коде, понимают, в банке ублюдка вырастили, а того не знают, чего мой несчастный
– А ты веришь, - спросил Лев Ильич, - веришь в то, что Лазарь вышел закутанный из погребальной пелены, со следами тления на лице, встал и вышел вон?
– А как же, я про это и рассказываю тебе, что верю в тайну, а они эвклиды бездарные, только в свой опыт, который им советская власть все мешает поставить.
– Как же так?..
– начал Лев Ильич и не решился.
– Так оно и есть, - поняла его Вера.
– Что за все заплатим, полной мерой за каждую свою слабость. Я про это знаю, на то и пошла... Но ты погоди, мне немного осталось.
– Бедный мой отец, - продолжала она, - если б он знал, когда мучался своей высокой виной, как сложится моя жизнь в том еврейском доме! Здесь, конечно, можно считать метафорой, потому как Коля Лепендин такой же как я еврей, а уж Эвклида чего на Россию вешать, и без того не разогнешься. Но если бы я могла тебе передать, как меня ломали в том доме и корежили, меня так ошеломило спервоначала, что и я себя забыла, а когда вспомнила, то пока искала по закоулкам - где она Верка Никонова?
– и совсем ничего не осталось. Это был такой фейерверк, каскады, блеск, размах невероятный! И это после моей тетки, как и отец, перепуганной насмерть, после няньки, которая, сколько себя помню, все заговаривалась да заговаривала - такая старая ведунья, после отца и его смерти. А тут - смелость, ирония над всем на свете, все можем и все позволено! Это потом смелость - наглостью оказалась. Остроумие - отрыжкой после обильного ужина, а гениальность - мракобесием. А я там была деталью интерьера, сначала для постели, да какая постель - компот после жаркого!
– а потом, чтоб поддерживать тот дом, возникший из ничего, на пустом месте, и чтоб там всегда звенели ножи да вилки, чтобы время можно было со смаком загробить - днем, ночью - когда вздумается... Там, понимаешь, и греха нет, там просто слякость от скуки, там и преступления нет - там хитрость, имеющая на все свои резоны. Но что поглавней всего - там любви быть не может. Ты смог бы полюбить ублюдка, оплодотворенного в банке? А они все... из банки.
Она замолчала, так же недвижно посидела еще немного, уронив руки, потом поправила подушку и легла, глаза закрыла.
– Не могу я так больше. Не могу...
– у нее две слезинки выкатились из-под закрытых век.
– Пусть меня отец простит - не готова я к подвигу, - она еще пыталась отшутиться.
– Лучше б у него сын был, а не я...
– Так это ж... в прошлом?
– сказал Лев Ильич, он никак не ждал такого завершения.
– Помнишь, вчера Кирилл Сергеич говорил, что если зло определить, назвать, оно уж и не зло, вроде бы, чего ж пугаться? Пусть себе... острят.
– Не так он говорил... Да ты сам только что сказал, что не видишь меня... там, внизу, одну, в той комнате?..
– Вера открыла глаза - они были у нее сухими, только блестели.
– Вот и я себя там не вижу.
– Что ты!
– перепугался он, позабыв, что сам недавно так же про нее и подумал.
– Зачем над собой такую муку устраивать? Кончилось все - так ли, нет, но кончилось. Ты ж ушла!
– Такое так вот не кончается. Мальчик у меня, ты спрашивал. У них и он таким же вырастет. Он и сейчас как собачонка бегает за своим отцом, ему в глаза заглядывает, только что не молится. Вот он грех, про который мне отец говорил, что и на детях моих будет... Мне, понимаешь, что важно было - даже не с собой взять, - вдруг заторопилась она и глаза загорелись, - это я к няньке ездила прощаться, - ну, когда к тебе в поезде подсела, чтоб с собой увезти, ее и все там вокруг. Это-то ладно, увезу. Мне важно, чтоб и здесь себя оставить. Я потому, как увидала тебя...