Отверзи ми двери
Шрифт:
– А как же. Небось не в храме крестились - дома. А почему там побоялись? Как же у них без кадров - обязательно, надо поспорт предъявлять, все и робеют - велика опасность: ко Христу идут, а зарплату потерять боятся...
Лев Ильич промолчал.
– Что ж вас на это подвигло - скоропалительность такая - как в прорубь? Блины с рыжиками? Или серного озера напугались? Так вот, думаете, на вас теперь и благодать снизошла, а небось и Символа веры не знаете?
– А что вы меня допрашиваете, - тихо спросил Лев Ильич, - по какому праву?
– А без права. Я уж нагляделся на этих христиан из инкубатора, от засмердевшего, провонявшего либерализма шатнувшихся в церковь. Религиозный Ренессанс! Для них Евангелие, как стихи какого-нибудь нынешнего...
– Не пойму, - вздохнул Лев Ильич, - отец Кирилл плох, я, конечно, не хорошо, а есть... третий путь - ваш?
– Не обо мне речь. Где уж вам сейчас, когда в той кадрили закружились. Я, признаться, вас встретив, не того ожидал, мне в вас увиделось истинное горение, неутоленная жажда, реакции не литературные, не головные, сердце услышал. Выходит - и тут ошибся.
– Я не пойму, - Лев Ильич от чего-то взбодрился, - что я не так сделал?
Костя на него смотрел с явным превосходством.
– Ну, когда такое спрашиваете, какой может быть разговор - все равно не услышите. Те, кто в кадрили, в свободное время - ну, там урвут часок-другой в неделю от деньжонок и удовольствий - они убеждены, что благодать вручается им в крещении, вроде как членский билет в добровольное общество. Да если бы и пастырь находился под благодатью - и то не передаст, самому надо заслужить от Бога та благодать, не от пастыря, назначенного продавшейся иерархией. Может, по-вашему, священник, открывающий тайну исповеди уполномоченному, может он быть посредником в таинстве? А если он вчера прелюбодействовал - сегодня любящие сердца навек соединит, обвенчает? Да не прелюбодействовал - коленки на две ладони ниже юбки отметил - все шуточки? Если он на крик о немыслимости, выйдя из храма, участвовать в каждодневной лжи, учит трусливому смирению, а когда ему рассказывают о разорвавшейся пред тобой завесе - о встрече со Спасителем - он тебя тут же обвиняет в прелести, что ж, и через него Дух Святой говорит, вино в кровь пресуществляет? Что ж он, этот пастырь, по-вашему, способен увидеть огонь в чаше?.. Нет на нем благодати и быть не может, как нет ее на его рукоположившем епископе, у которого все силы и таланты уходят на то, как бы с консисторией да властями поладить, как нет ее на патриархе, отгороженном теми епископами от жизни, вполне ублаготворенном своим жалким пленом, да и неизвестно кем поставленным. Потому и членский билет, выданный новокрещеному, не больше того стоит, сколько бумага, на которой он отпечатан...
– А откуда вы про них знаете?
– спросил Лев Ильич, что-то в нем еще сопротивлялось, хотя уж такой свист, визг поднимался у него в душе, хохот развеселый - все, что собирал по крупицам, теперь заглушал, затаптывал.
– Ну про коленки, про уполномоченного, видит он огонь или нет? А вдруг не так?
– То-то, что вдруг. По делам узнаете. Да вы на себя поглядите - как она вас, вчерашняя благодать, преобразила! То-то и есть - и признать мудрено. Вот он, приход, про который толкую - развеселая кадриль.
– Как же тогда, - шепотом спросил Лев Ильич, слыша уже издалека свой голос, все в нем грохотало и рвалось на части, - значит, нет ни церкви, ни священства, ни таинств...
– А вот в том и дело, что есть. И врата ада не одолели. Ада, а не жалкой власти, способной лишь на бесчинства и варварство. Ну на убийство - подумаешь. Будто бы христианину не радость претерпеть поношение и гибель за веру! Святыми стоит Церковь вот уж две тысячи лет. Один, два - в целом мире, как сказано, молятся за всех, а уж их-то поносят, а уж их - сжигают, а они - всех спасают, отмаливают. Вот где истинная Церковь, где выдают не членский билет, а крест взваливают на плечи, где путь только на Голгофу, а не в самодовольную кадриль, где путь и жизнь, а не устроение благополучия, комфорта с современным интерьером. Где
– Откуда вы все это знаете, Костя?
– спросил Лев Ильич, он вдруг так явственно в черноте, застилавшей ему глаза, увидел соломинку: "Ухватиться бы, ухватиться!" - мелькнуло в голове неведомо почему.
– Сказано, - поднялся со стула Костя.
– Мне сказано. В последние времена, кои чувствую, знаю - приближаются, когда на маковках Святой Церкви - да, вон, прочтите, - показал он на книгу, положенную им же на стол, - являются новые, доселе невиданные розовые лучи грядущего Дня Немеркнущего. Тогда Бог выбирает кого хочет и ведет его. Не Бог философов, ученых или либеральствующих пастырей, а Бог Авраама, Исаака и Иакова. Выбирает, берет за руку и ведет. И нет невозможного - это человеку, а Богу все возможно. И тогда Он говорит, а я слышу: "На камне сем, на месте развалившейся, сгнившей, продавшейся воздвигни новую церковь - Церковь Святых".
– Там... так сказано?
– спросил Лев Ильич, он уж обеими руками держался за хрустевшую в пальцах соломинку, висел над визжащей бездной.
– Мне сказано, - отрубил Костя, и тут показалось Льву Ильичу, он словно бы смутился на мгновение.
– А вы поскромней, попроще будьте, за все не хватайтесь, чего не понимаете - не всем дано. Оставьте мудрствования - у вас нет сил ни на что, вижу, вы и разу, небось, от соблазна, искушения, от жалкого греха не смогли отказаться, зачем вам про все это знать и думать? За вас решено и подумано, за вас отмолено - крестными муками Спасителя и тех, кому мир воистину доверен, кого и не знает никто, кого затопчут, а хуже того - и не заметят. В них - все, сегодняшняя альфа и омега, оплот христианской веры, камень...
– А мне что ж, все...
– будто уже и не он, не сам Лев Ильич, что-то в нем это сказало, - все, выходит... можно? Эти двое... которых затопчут иль не заметят, они и это мое "все можно" примут на себя?..
– По вере получите, - сказал Костя.
– По истинной вере в Церковь Святых. И здесь и там. Они будут на том последнем Суде и вашими защитниками и обвинителями. Себя забудьте. Тому доверьтесь, кто всю вашу мерзость взвалит на себя...
В руках у Льва Ильича хрупнула соломинка - и он сорвался.
Костя по-прежнему стоял, держась одной рукой за спинку стула, потом шагнул к окну, обернулся - и Лев Ильич увидел, что глаза у него разные: левый чуть косил, был совсем темным, а правый посветлей. Костя левым, косым моргнул ему.
– Чего ждем-то?
– спросил Лев Ильич.
– А я уж дождался, - ответил Костя, моргая еще раз тем же глазом, и засмеялся отрывисто, с такой спокойной умешкой.
– Ты что, издеваешься, что ль, надо мной?
– спросил Лев Ильич.
– Наконец-то!
– Костя повернул стул, уселся верхом, выкинул ноги вперед и ловко скрестил их перед собой.
– Давай, излагай, что там горит, сейчас разберемся.
– Не хочу, чтоб ты надо мной смеялся.
– Что ж мы слезы будем лить? Хорошо погулял?
– Видишь, едва ноги таскаю, кабы не ты - полдня проспал.
– Ловок... Седина в бороду...
– Ну это ты брось, здесь другое.
– Неужто?
– развеселился Костя.
– Духовные стихи читали? То-то, я вижу, катарсис, ноги не держат.
– Черт его знает, - пожал плечами Лев Ильич, - безумие какое-то.
– Да знаю, чего уж хитрого. Почему безумие, если на сладкое потянуло недостаточность организма, процесс вполне химический. Знаешь, как кристаллы выпадают? Бросают в перенасыщенный раствор - это взрыв, как в атомном котле и ты уже не тот, вся твоя аморфность, размягченный хаос - все определится звонкими гранями, засверкает. Ты ж рисковал, мог оказаться ничтожеством, так и сгинуть незамеченным в том растворе, или он бы тебя исторг, не принял. А тут возрождение, да еще в каком новом качестве, обновленный - посторонись, все можем!