Отверзи ми двери
Шрифт:
Перед их столиком стояла пожилая кассирша, очками поблескивала.
– Сейчас пойдем...
– сказал Костя.
– Вы больны, Лев Ильич, опять побледнели. Я думал, вы покрепче. Конечно, когда в голове каша, трудно слышать правду...
Лев Ильич вытирал пот, болела шея, цепочка, видно, глубоко врезалась. Он перевел дух и тут вдруг так явственно, ясней, чем только что, когда Костю усмотрел верхом на стуле, увидел ту хрупкую соломинку, в пальцах ощутил. Вот она откуда ненависть!
– и врдуг так отчетливо услышались им слова отца Кирилла, вспомнившего вчера слова Макария Великого. Лев Ильич перевернул те слова в уме: от сластолюбия! От него малодушие, от малодушия - уныние, от уныния - презрительность, от презрительности -
Он обеими руками держался за соломинку. Она все явственней хрустела под пальцами.
– Откуда вы, Костя, взяли, что на том камне надо соорудить новую церковь Святых, а эту сгнившую отринуть? Как Он мог сказать об этом, хоть и явился вам, если и в это я поверю, когда нигде - или я ошибаюсь, не знаю?
– такого не сказано? А разве может Он сказать что-то столь принципиально иное, вон, и у Достоевского Спаситель в том каземате Инквизитору и слова не промолвил, всего лишь и сделал, что его поцеловал. Когда Он скажет Слово - Оно уже страшным Судом явится, не так разве? Может, тогда надежда есть, если не так, то, значит, не та цепь, что от Адама до отца Кирилла, а ваша сплетена из придуманных - корыстных ли, для самоутверждения - но лживых звеньев...
14
Ему открыла дверь Вера. Было уже поздно, темно, опять пошел мокрый снег, он продрог и его познабливало. Весь день был темным провалом в душе: не он словно, а кто-то сидел за него в редакции, кому-то звонил, даже спорил о каких-то проблемах - убей его, никогда б не вспомнил, о чем. И не то чтоб он о чем-то другом, как утром или третьего дня все думал, двумя жизнями жил сразу просто исчез, растворился в той черной пустоте, пропал.
Вера прижалась прямо к мокрому пальто, волосы щекотали лицо, а он было совсем забыл про нее. Он уж и домой хотел вернуться, и еще куда-то переночевать, наверх не было сил подняться, ноги сами его сюда притащили. Он ощутил вдруг невыразимую нежность к ней, так доверчиво прижавшейся к нему. "Нежность повыше будет качеством, чем страсть, - мелькнуло у него, - там один животный эгоизм, все о своем, для себя, и в том, что отдаешь - всего лишь освобождаешься от ненужного тебе, а тут о другом же плачешь, себя готов отдать, нежность - это всегда добро, исходящее от тебя, а потому она и не опустошает, наполняет скорей..." Ему сразу стало легче от этих мыслей, но он не успел додумать, услышал Верин шепот.
– ...хорошо, что пришел, я боялась, тебя не увижу, мне домой нужно мальчик заболел...
Они прошли в комнату Маши. Она сидела за столом в очках над раскрытой книгой, казалась постарше и совсем другой.
– А мы уж беспокоились - забыл, что ль, дорогу?
Тихая была комната. Низкий абажур освещал только стол. Углы затаились в темноте покоем. Он опустился на тахту.
– Ты что это такой бледный, в пятнах? Не заболел?
– спросила Маша, сняв очки, вглядываясь в него.
– Поставь, Веруша, чайник, я тебя сейчас малиной отпою - простудился?
– Что читаете?
– спросил Лев Ильич, вытянув усталые ноги. А еще, дурак, приходить сюда не хотел!
– Люблю это место... Дочитаем, Веруша придет - перед постом хорошо.
Вошла Вера, лоб ему пощупала.
– Да он горит весь! У вас нет градусника?
– Спасибо, ерунда это, со мной бывает, - он боялся теперь, что она опять выйдет.
– Веруша, теперь ты, - сказала Маша, - дочитай главу.
– А может, не стоит?
– Вера все глядела на Льва Ильича.
– Он еле сидит...
– Нет, отчего ж, - Лев Ильич толком и не понял, что они собираются читать, передают друг другу.
– Я с интересом, а потом, верно, от чаю не откажусь продрог.
Вера взяла книгу и наклонилась над ней.
–
Лицо ее было в тени, свет падал на белые листы книги, чуть ослепляя Льва Ильича, листы казались совсем чистыми. Он закрыл глаза.
– Сегодня четверг, - сказала Маша, - стало быть, ровно через сорок девять дней будет Великий Четверг. Вот это место и читают...
"...Когда настал вечер, Он приходит с двенадцатью. И когда они возлежали и ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со мной, предаст меня..."
Лев Ильич вздрогнул и открыл глаза: что это, почему, откуда они знают, опять случай?.. Вера читала тихим, ясным голосом, а слова жили сами по себе, произносились в его душе.
"...Они опечалились и стали говорить ему, один за другим: не я ли? И другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со мной в блюдо. Впрочем, Сын Человеческий идет, как писано о Нем; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы тому человеку не родиться. И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв чашу, благодарив, подал им; и пили из нея все. И сказал им: сия есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая..."
Лев Ильич был так напряжен, что казалось, вот-вот что-то надорвется в нем, лопнет со звоном, он знал теперь этот случай, это были к нему слова...
"...Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием. И воспевши пошли на гору Елеонскую. И говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь; ибо написано: 'поражу пастыря и рассеются овцы'. По воскресении же Моем, Я предварю вас в Галилее. Петр сказал ему: если и все соблазнятся, но не я. И говорит ему Иисус: истинно говорю тебе, что ты ныне, в эту ночь, прежде нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от меня. Но он с еще большим усилием говорил: хотя бы мне надлежало и умереть с Тобой, не отрекусь от Тебя. То же и все говорили..."
Льву Ильичу казалось, он уже не дышал.
"...Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам своим: посидите здесь, пока я помолюсь. И взял с собою Петра, Якова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь, и бодрствуйте. И отошед немного, пал на землю и молился, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты. Возвращается, и находит их спящими, и говорит Петру: Симон! Ты спишь? Не мог ты бодрствовать один час? Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. И, опять отошед, молился, сказав то же слово. И возвратившись, опять нашел их спящими: ибо глаза у них отяжелели, и они не знали, что Ему отвечать. И приходит в третий раз и говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено, пришел час; вот, предается Сын Человеческий в руки грешников; встаньте, пойдемте: вот приблизился предающий Меня..."
– Стойте!
– закричал Лев Ильич.
– Не нужно, не могу я больше!..
Он стоял у стола, облокотившись на него обеими руками, смотрел на раскрытую Книгу и двух женщин, испуганно глядевших на него снизу вверх...
– Простите меня, - опомнился он.
– Простите за все. Простите. Простите...
Он сел, упал на стул, уронил голову на стол и заплакал. Он плакал горько, как ребенок, как только в детстве с ним было, когда все казалось таким навсегда неутешным, будто за этим - чего не дали, потерял, отняли, обидели, не сумел, не смог - и кончается все совсем. И те слезы не приносят утешения, облегчения, сладости - это уже конец, уже ничего нет и быть не может - что еще там осталось за этими: "не дали", "потерял", "отняли", "обидели", "не сумел", "не смог"?..