Ответ знает только ветер

Зиммель Йоханнес Марио

— Довольны? — злобно спросила она.

— Да.

— А что насчет тех денег, которые вы хотите с нас еще содрать, ваш ежемесячный апанаж? Каким образом вы желаете их получать?

— Об этом я вам еще сообщу.

— Когда?

— Очень скоро, фрау Хельман.

С письменным признанием Хильды в руках я поехал к нотариусу Шарлю Либелэ. Мы положили это признание в большой конверт из плотной бумаги, опечатали его и отправились пешком в Национальный парижский банк, чтобы положить в арендованный ранее сейф. После этого я попрощался с Либелэ и пошел побродить по городу, а потом спустился к бульвару Круазет. Я долго стоял у края променада и смотрел на два авианосца на рейде. Я думал о том, что стал

теперь не намного лучше тех, кто виновен в гибели Хельмана, но мне все же казалось, что я действовал лишь логично и последовательно. И вдруг опять увидел того молодого художника, который развешивал здесь свои картины. Он тоже сразу меня узнал и очень вежливо поздоровался. Я подошел к нему, и он сказал, что я принес ему удачу. За истекшее время ему удалось продать четыре картины.

— Вот и чудесно, — проронил я.

Он заметил, куда я смотрю, и тоже взглянул на авианосцы.

— Ужасные громадины, верно?

— Да уж, — кивнул я. — В самом деле, чудовищные сооружения.

51

Летнее казино «Палм-Бич», в противоположность зимнему старинному «Муниципаль», было современным зданием, широко раскинувшимся, вытянутым в длину, и помещения в нем были очень просторные. Вечером 4-го июля весь его фасад был залит светом прожекторов.

Ко входу подъезжала одна машина за другой. Полиция оградила всю площадь перед «Палм-Бич». Мы с Анжелой приехали вместе с супругами Трабо в их «роллс-ройсе». Один служитель казино помог Паскаль и Анжеле выйти из машины, другой отогнал «роллс-ройс» на стоянку. Клод и я явились в белых смокингах, Паскаль надела лиловое вечернее платье, на Анжеле был лимонно-желтый вечерний туалет из муслина с множеством колоколообразных воланов, который она купила в салоне «Старая Англия» в Хуан-ле-Пене. На ней были и бриллиантовые серьги, которые я ей подарил, и обручальное кольцо, и еще одно кольцо с большим бриллиантом, и бриллиантовое колье — эти драгоценности она сама заработала.

Красный ковер устилал всю площадку до самого пандуса. По нему мы и вошли в длинную галерею, окружавшую здание казино. Слева, неподвижные, словно статуи, стояли французские полицейские в голубых мундирах, белых гамашах, белых перчатках и белых кепи. Справа, так же неподвижно, — американские матросы, с ног до головы в белом. Прожектора здесь буквально слепили, вспышки фотоаппаратов то и дело заставляли вздрагивать, жужжали кинокамеры. Мы прошли сквозь строй неподвижных фигур и через внутренние помещения казино вышли на огромную террасу. Здесь, возле самой сцены, стоял столик, к которому нас подвел метрдотель. Терраса доходила почти до самой воды, за сценой уже простиралось море, которое сейчас играло и переливалось в лучах множества прожекторов. На двух дощатых помостах были установлены телевизионные камеры. Трое операторов с портативными кинокамерами на плече прохаживались между столиками. А уж фотографов здесь было не меньше двух десятков.

В этот вечер я встретил здесь тех, кого на Лазурном Берегу называют сливками сливок общества, и мне стало нехорошо при мысли, до какой степени я неуместен здесь и в то же время — как нам обоим, Анжеле и мне, было необходимо находиться здесь, среди очень богатых, очень знаменитых, очень могущественных и очень красивых. Анжела и супруги Трабо наперебой называли мне тех, кого знали: тут были «отцы города» из Канн и Ниццы, политики из Южной Франции, префекты нескольких департаментов, аристократы, художники, музыканты, ученые, промышленники и банкиры — и конечно же супружеские пары Тенедос, Фабиани, Саргантана, Зееберг и Торвелл. Присутствовали здесь и высшие чины французских и американских вооруженных сил. Все женщины были в вечерних туалетах, мужчины в смокингах, офицеры в парадных мундирах с огромными орденскими колодками,

а драгоценности, которые я здесь увидел, стоили в общей сложности многие сотни миллионов долларов.

Когда нас вели к нашему столику, в общем шуме голосов возникла небольшая пауза, и я заметил, что очень многие обернулись в нашу сторону. Казалось, все они на миг перестали дышать. Один кинооператор снимал нас, двигаясь перед нами спиной вперед. Знаю, что это звучит глупо и пристрастно, но это чистая правда: из множества писаных красавиц, собравшихся здесь в этот вечер, Анжела была самая красивая. Ее ярко рыжие волосы горели огнем, лицо сияло, желтое платье оттеняло загорелую кожу и сидело, как влитое. Фонтаны света взлетели вверх и осветили два флага, стоявших рядом, — французский и американский. Музыкантский взвод с одного из авианосцев заиграл Марсельезу. Все встали. Потом зазвучал американский гимн. Его мы прослушали тоже стоя, американцы — как военные, так и штатские — приложив руку к сердцу. Потом на сцене появился другой оркестр. Он исполнил сначала опереточные мелодии, потом неумирающие джазовые шлягеры. Лучи прожекторов телевидения то и дело ложились на наш столик, и один из операторов частенько держал нас в кадре.

— Все идет, как надо, правда? — спросила Паскаль.

— Да. Спасибо, Паскаль, — ответил я.

Было очень тепло, ни малейшего ветерка. Огромные флаги вяло свисали вниз. Когда начали подавать кушанья, я обратил внимание на даму в длинных перчатках до локтей, сидевшую за соседним столиком. Она не сняла перчаток. В ожидании следующего блюда она брала пальцами в перчатках маленькие кусочки хлеба и намазывала их маслом. Некогда ее перчатки были белыми. Теперь же давно выцвели и посерели. Все вместе выглядело довольно неаппетитно. Паскаль проследила за моим взглядом.

— За тем столиком сидят самые высокородные аристократы, какие только у нас есть, — сказала она. — Твоя чаровница в длинных перчатках — княгиня…

Она назвала ее имя.

— Она что — всегда так ест?

— Всегда, — ответила Паскаль. — Видно, у князей так принято. Во всяком случае, в ее роду. Эта дама и в рулетку играет в этих же перчатках. Причем каждый вечер.

— В тех же самых?

— В тех же самых! Может быть, она суеверна.

— Во всяком случае, она очень озабочена чистотой, — вставил Клод. — И постоянно талдычит всем и каждому, как негигиенично брать жетоны голыми руками.

После ужина на сцене выступала какая-то балетная труппа. Теперь лучи прожекторов, установленных на крыше казино, окрашивались в разные цвета. Все становилось то голубым, то красным, то желтым, то зеленым. Потом был объявлен гвоздь программы: Эстер Офарим. Она пела американские, французские и израильские песни и заслужила гром аплодисментов. После этого большая сцена была отдана танцующим.

Первым вышел на сцену Клод Трабо с Анжелой, вновь притягивая к себе объективы кинокамер и взгляды большинства присутствующих. Я пригласил на танец Паскаль. Мы танцевали, прекрасно видя, что нас снимают на кинопленку. Сцена мало-помалу заполнилась танцующими парами. С покоем пришлось распрощаться. Нам почти не удавалось вернуться к нашему столику. После Трабо с Анжелой танцевал Зееберг. Он просил ее оказать ему эту честь излишне вежливо, чуть ли не подобострастно.

За ним последовали Тенедос, Фабиани, Торвелл, Саргантана, президент каннской полиции, американский адмирал, несколько офицеров. Когда я на какой-то миг оказался один за столиком, передо мной тут же возникла Бианка Фабиани. Ее платье опять едва прикрывало грудь.

— Вы на меня все еще сердитесь, мсье Лукас?

— За что? — Я поднялся.

— Сами знаете, за что. Я вела себя подло. Мне очень жаль. Прошу меня извинить. Пожалуйста, простите меня.

— Само собой разумеется, — ответил я. — С кем не бывает.