Ответ знает только ветер
Шрифт:
— Да-да, я понял, — сказал я. — И что же дальше?
— А дальше, — продолжает Каллинг, — этот господин смотрит на господина Хельмана с явным отвращением и говорит еще несколько фраз, которые я не расслышал, а потом — и это я, конечно, запомнил слово в слово: «Бога ради, не ломайте комедию! Вы сами лучше всякого другого знаете, какие дела проворачиваете. Ладно, черт с вами, проворачивайте, раз ваша совесть позволяет. Но тогда уж, черт побери, не разводите тут перед нами сопли и вопли!»
— Это слово в слово или почти?
— Слово
— А потом? Что произошло потом?
— Этот другой господин просто повернулся и ушел со своей тарелкой. А господин Хельман остался стоять и даже не видел тарелки, которую я ему протягивал. Он прислонился к стойке буфета, и я подумал, что он вот-вот грохнется на пол, я ужасно перепугался и окликнул его раз и два, но он меня не слышал. Он затрясся всем телом, потом сжал кулаки и удалился, даже не взглянув на меня, а я остался за стойкой с его тарелкой в руках.
— Он ушел из зала раньше времени?
— Да. В этом я могу поклясться. И больше уже не вернулся. Поможет вам мой рассказ?
— Мне думается, даже очень, — сказал я. — Вот только еще немного о том, другом господине. Вы его помните? И знаете, кто это был?
— По виду он был похож на итальянца. Но мог быть, конечно, кем угодно. По-английски говорил с акцентом. Внешне неприметный. Моложе, чем господин Хельман. Впрочем, я его потом больше не видел. Может, он тоже вскоре пошел к себе в номер — или еще куда-то.
— А когда произошел этот разговор?
— Примерно в полночь. Вернее, немного позже.
В половине первого, согласно показаниям Фреда Молитора, служащего внутренней охраны, Хельман вернулся в свой банк вне себя и в состоянии, близком к нервному срыву.
— Вы мне очень помогли, господин Каллинг. И я не могу просто так принять эту помощь. Разрешите вручить вам небольшую сумму за эту помощь. Ну, пожалуйста!
— Ни в коем случае, — сказал он.
— Господин Каллинг!
— Я сказал, ни в коем случае! Однако, знаете что? У меня есть маленькая дочка. Она мечтает о заводной кукле. Вон там, напротив, магазин игрушек.
47
— Я об этом знал! — гремел Густав Бранденбург. — Знал же, знал! Я всегда говорил, чую все нутром! Значит, все ж таки жульничал наш приятель Хельман! И один из его коллег об этом узнал. И потому Хельман потерял голову. И потом… Потом… Все сходится, Роберт, все сходится один к одному! Говорю тебе, я с самого начала был прав: это самоубийство. Мы выкарабкались.
— Однако, парочки убедительных доказательств нам бы, пожалуй, не помешало, — заметил я.
— А ты срочно назад, в Канны, — ответил Брандербург и отряхнул крошки, прилипшие к рубашке на животе.
— Мне срочно… что?
— Теперь нам нет надобности опрашивать остальных банкиров. Мы знаем достаточно. Фризе звонил мне три часа назад. Кеслер ведь трудится сейчас в Каннах. Он разрешил твоему приятелю Лакроссу воспользоваться министерской
— Какого дела?
— Ну, он хочет, чтобы ты приехал. Срочно! Один полицейский шпик сообщил им кое-какие сведения. О разных алжирцах, проживающих в квартале Ла Бокка. Ты же знаешь, в дым пьяный Килвуд кричал, что все началось с алжирца из Ла Бокка.
— Ну, и что?
— А то, что когда вы немножко оглядитесь, там устроят облаву, и если вам удастся схватить того алжирца и он выложит все, что знает, это дело можно будет закрыть. Ну, как я все организовал?
— Отлично ты все организовал, — искренне сказал я. Потому что думал только об Анжеле.
Значит, я смогу к ней вернуться.
— Вылетаю сейчас же. Сегодня еще есть рейс на Ниццу?
— Есть. Но есть и заковыка.
— Что значит «заковыка»?
— Забастовка, — ответил Густав. — Бастуют железнодорожники по всей Франции, наземный персонал и авиадиспетчеры на французских аэродромах. Ни поехать не можешь, ни полететь.
48
— Анжела!
— Роберт! Твой голос звучит так радостно! Случилось что-то хорошее?
— Да, Анжела! Я еду к тебе!
— Когда?
— Как только удастся. Сейчас слишком поздно что-то предпринимать — почти полночь. Но послезавтра в полдень я у тебя.
Послезавтра в полдень — то есть в субботу, третьего июня. Меня не было в Каннах тринадцать суток! Тринадцать суток! Мне они показались тринадцатью годами, целой жизнью. И вот теперь, теперь…
— Боже мой, Роберт, у нас же бастуют! Причем везде! Ты не сможешь лететь! И поехать по железной дороге тоже же сможешь!
— Отчего же, вполне смогу, — сказал я. — В Германии и Италии забастовок нет. Поезда ходят. Нужно только подъехать к французско-итальянской границе, к Вентимилья. Туда я как-нибудь доберусь. А там ты меня встретишь. Это далеко от Канн?
— Меньше двух часов, Роберт! Конечно, я тебя встречу. Когда ты завтра будешь в Вентимилья?
— Все же не завтра, а послезавтра! В двенадцать двадцать пять. Внимание! Это итальянское летнее время!
— Я буду стоять на перроне! И так орать, что все вокруг помрут со страху! Послезавтра я выеду на рассвете, чтобы наверняка не опоздать к поезду!
На следующее утро я опять заехал на фирму к Густаву, чтобы получить новые указания и деньги в виде дорожных чеков. Моя жена не звонила ни мне, ни ему, ни кому-то еще, я ничего о ней не знал. Я позвонил моему другу, адвокату Паулю Фонтана, и послал ему доверенность на имя одного из его служащих, чтобы тот периодически забирал почту, пришедшую на мое имя в «Интерконтиненталь». Ведь могло придти письмо и от ее адвоката, а может быть, и из суда. Я не мог себе позволить опоздать к указанным там срокам, а то еще вынесут приговор в мое отсутствие. Фонтана говорил со мной по телефону более чем холодно.