Ответ

Дери Тибор

Барнабаш резко побледнел. — В порядочном обществе!.. Я спросил ваше мнение.

— И я тебе его сообщил.

— Сообщили?

— Да, я сказал, что, когда бы ты ни пришел, мы всегда будем тебе рады.

Барнабаш сел на диване. — Это все?

— Все, что касается тебя, — отрезал старый господин, бросив быстрый взгляд на жену, которая так и не отвела рук от лица. — Уж не думаешь ли ты, что мы сейчас примемся тут вместе с тобой перемывать косточки твоим отцу и матери, у них за спиной?

— Это ведь неприлично, не так ли? — горько спросил юноша. — И потому вы не склонны помочь мне?

Тетушка Янка уронила руки на колени. — Сыночек, да как же ты можешь говорить такое! — воскликнула

она взволнованно. — Да ведь я с радостью взяла бы тебя к себе… — Неожиданно она запнулась. Между тем Якабфи даже не моргнул, и его голова все так же неподвижно высилась над белым крахмальным воротничком и узкой бабочкой в горошек.

— Да, я с радостью взяла бы тебя к себе, — после минутной заминки повторила старушка, бросив на мужа непокорный взгляд. Якабфи смотрел прямо перед собой и молчал. — Если мы можем быть этим полезны тебе, — наконец произнес он сухо.

— Я не об этом просил.

Тетушка Янка положила руку ему на колено. — Но о чем же, сынок?

— Я хотел знать, что вы думаете о моей матери, — опустив голову, сказал Барнабаш.

Тетушка Янка отвернулась. — Думаю, что она несчастная женщина.

— Но отчего несчастная?

— Оттого, что…

— Янка! — прервал ее старый господин, несколько повысив голос. — Брак — это святая святых, сугубо частное дело каждого. Однако тайные умышления противу общества уже не есть частное дело.

Юноша нетерпеливым движением отбросил со лба волосы. — Одним словом, мой отец прав?

Якабфи ответил не сразу. — Я венгр, сынок, — сказал он немного погодя. — Знаешь ли ты, что это означает?

— Душенька, голубчик, вы только не волнуйтесь! — прошептала тетушка Янка, увидев, что муж снял вдруг пенсне, открыв на переносице с обеих сторон по маленькому красному пятнышку. Оголенное старое лицо вдруг стало детски простоватым и незащищенным, глаза беспомощно заметались по лицу Барнабаша. — Так вот, я тебе объясню, сынок, — продолжал старый господин. — Первые Якабфи, упоминаемые в хрониках, сражались во времена короля Матяша против чехов и поляков. Иштван Якабфи пал при осаде Боросло, Янош Якабфи — полвека спустя в битве при Мохаче, Бела Якабфи умер в изгнании, в Родосто, служа Ференцу Ракоци. Пять столетий мы поливаем кровью своей эту землю. Последний Якабфи, пожертвовавший жизнь свою на алтарь отечества, был мой сын, Шимон Якабфи, который умер геройской смертью седьмого ноября тысяча девятьсот шестнадцатого года под Надьсебеном, защищая Трансильванию от румын. Ему был двадцать один год, и он не оставил после себя наследника…

На несколько мгновений в комнате воцарилась тишина. Старый господин смотрел на пенсне, которое он держал перед собой двумя пальцами. — Для меня отечество не пустая фраза, — сказал он глухо, — для меня оно свято даже при том, что находятся люди, которые злоупотребляют этим словом в своекорыстных целях. — Близоруко моргая, он метнул на молодого человека выразительный взгляд: захочешь, поймешь. — Для меня, — продолжал он негромко, — четвертое июня тысяча девятьсот двадцатого года, траурный день Трианона, и сегодня еще — живая рана на теле родины, я и сегодня, шестидесяти двух лет от роду, по первому зову выступил бы в поход, чтобы залечить эту рану. Я покинул тогда родной Коложвар, мой сад, мою землю, полтора года прозябал с женой и дочерью в вагоне, ибо не хотел жить под чужою пятой…

Он посмотрел на тетушку Янку, словно желая почерпнуть силы в ее сочувственном понимании, которое преданно сопутствовало ему на протяжении сорока лет. Внезапно он опять насадил на нос очки, встал. — И после всего этого ты ждешь, чтобы я одобрил твои воззрения, сынок? — спросил он.

Барнабаш молчал.

— Самое большее, что я могу для тебя сделать, — сказал Якабфи,

и его лицо под защитой пенсне вновь окаменело, — самое большее, что я могу сделать, принимая во внимание несчастливые твои семейные обстоятельства, это сказать: когда бы ты ни пришел, мы всегда будем тебе рады. И если я могу быть полезен тебе своим опытом старого человека, я всегда в твоем распоряжении.

Юноша встал тоже. Алкоголь уже испарился, да и колени больше не дрожали, — Спасибо, дядя Элек, — сказал он. — Спрошу вас только одно: знаете ли вы, что Советский Союз также отвергает Трианон?

— Не знал, — холодно ответил Якабфи. Он повернулся к жене, явно не желая продолжать разговор. — Вали?

— Она сказала, что вернется в восемь. — Якабфи взглянул на часы. — Четверть девятого.

— Будем ужинать, душа моя?

— Успеется.

Старушка опять проводила молодого человека в переднюю. Двадцать пенгё, оброненные, когда ему стало плохо, тайком сунула в карман его пальто. — Ведь ты придешь к нам, голубчик? — тревожно спросила она, положив маленькие белые ручки ему на плечи. События дня явственно измучили ее, однако лоб остался столь же девственно гладким, как и зачесанные назад седые волосы. — Дядя Элек иной раз выглядит суровей, чем хотел бы, но ты не принимай этого близко к сердцу! И приходи, слышишь? Твоя матушка хочет повидаться с тобой, — добавила она совсем робко.

— Говорила?

— Я знаю.

Молодой человек вышел на лестницу. — Сперва пусть выберет между нами двумя, — сказал он, не обернувшись.

Эта ночь обещала быть не менее холодной, чем предыдущая. Деревья на бульварах проспекта Богородицы громко потрескивали на морозе, покрытые инеем стройные кусты вздрагивали и сверкали в ярком лунном свете, словно барышни, выскользнувшие с бала, чтобы остудить девичью грудь. Выйдя из дома Якабфи, Барнабаш сразу продрог; он решил вернуться в Пешт, где всегда на два-три градуса теплее, чем в Буде. Однако на проспекте Миклоша Хорти кто-то окликнул его из распахнувшейся двери корчмы; дверь тут же автоматически захлопнулась, и Барнабаш растерянно остановился. Полиция, спросил он себя, шпик? И даже побледнел от испуга. Он бы сразу пустился наутек, если б не удержала логика. После краткого размышления, несколько рассеявшего его страх, студент вошел в корчму и огляделся.

За дверью, в шляпе и длинной, до икр, распахнутой шубе, стоял Зенон Фаркаш. Опершись задом на ближайший к выходу стол, он стоял, лениво переплетя пальцы на обширном своем животе; из-под криво застегнутого, покрытого жирными пятнами жилета выбивались складки белой рубашки. Студент узнал его сразу — не узнать было невозможно, — однако не поверил собственным глазам. Как попал его профессор с берлинской кафедры в эту корчмушку на проспекте Миклоша Хорти?

— Вы ведь Дёме? — спросил профессор. — Барнабаш, если память мне не изменяет?

Тонкая разделительная линия на двойном белом лбу, испытующе наклоненном вперед, была сейчас отчетливей, глубже и краснее, чем обычно, полуприкрытые глаза на мясистом белом лице покоились в голубоватых обводьях. — Дёме… Дёме! — повторил он, вяло вглядываясь в сизое, окоченелое лицо студента. — И вы проживаете в этих краях?.. В наифешенебельном районе? А вы похудели, почему?

Студент улыбнулся. — Не знаю, господин профессор.

— В Венгрии, — заявил профессор, одной ягодицей садясь на стол, — за эти два года, что я провел вдали от нее, в анатомии соотечественников произошли заметные сдвиги. Девять человек из десяти непомерно похудели, десятый же вобрал в себя все, что потеряли те девять. По моим наблюдениям, образовалась целая прослойка новых толстяков, в соответствии с законом сохранения материи. Что вы об этом знаете?