Ответ

Дери Тибор

Бывший ректор кивнул. — Что верно, то верно, уже имеются признаки…

— Ну, пока до Гитлера все-таки далеко!

— Я тоже так думаю, — проговорил лингвист, стирая сметану с ублаженной серебряной бороды. — Так далеко, думаю, мы не зайдем. В политике ведь нынче одна собака у власти, завтра другая, и всякая на свой манер лает, а народ, он всегда своим естественным склонностям следует. Венгры же не знают расовой ненависти…

— Именно, — поддержал его профессор с козлиной бородкой, — и антисемитизма тоже!

Математик провел ладонями по лысине. — В этом и Хорти не обвинишь. Ведь его супруга…

— Не говоря уж о том, какие прочные у него связи с английской аристократией.

— Ему можно довериться, мой милый, — беспечно сказал бывший ректор, покачивая

перед глазами бокал с зеленоватым, сверкающим вином. — Я тоже не во всем согласен с нынешней политикой, но покуда Хорти у власти — да продлит бог его дни! — до тех пор мадьяр никакому чужаку портянкой не будет, как говорят у нас в Мако.

Профессор Фаркаш давно уже не принимал участия в разговоре; свесив огромную голову над мамалыгой, он сидел, глядя в одну точку, целиком уйдя в себя. Когда внесли третье блюдо, жаркое «по-разбойничьи», он было встрепенулся, собираясь встать, чтобы напутствовать речью и жаркое, но только махнул рукой и застыл опять. — Что это с ним? — шепнул лингвисту его сосед. — Поначалу ведь был так весел!

— Пьян он, — прошептал в ответ лингвист, весело щурясь. — Я Фаркаша знаю. Это его третий день, на третий день он всегда пасмурный.

— А что за фокус такой — во главе стола никого не посадить?

— Сейчас все узнаем, брат, — воинственно заявил лингвист, пальцами прочесывая лохматую серебряную бороду. — Сейчас выведаем.

Крепкий, мужественный запах жаренного на вертеле мяса заполнил столовую. На огромном блюде, словно длинные колбасы, лежали рядком куски говяжьего филе, телячьей печенки и свинины, меж которыми румянились колечко лука, грибок, кусочек сала; все это шипело, хрустело, скворчало, едва втыкалась чья-нибудь вилка. Темно-коричневый мощный кус говядины и нежная белая свиная отбивная прижимались друг к дружке, словно чета любовников; острая маринованная паприка так и льнула к ним, так и брызгала соком под зубами упоенно смаковавших жаркое мужчин, приводя на память все острые наслаждения любви. Старый лингвист, насадив на вилку по кусочку печенки, зажаренного до кофейного цвета сала, хрустящей говядины, блаженно жмурился и, пронеся над бородой, отправлял все в рот; рядом с ним бывший ректор, держа в лоснящихся от жира пальцах кость свиной отбивной, с хрустом снимал большими желтыми зубами румяную корочку. В стаканах поблескивало красное бургундское.

— Зенон, — спросил вдруг лингвист, — а кого мы поджидаем во главу стола?

Стало тихо. Профессор Фаркаш вперил тяжелый взгляд в старческие морщины лингвиста. — У меня нынче праздник, сейдер, — проговорил он не сразу.

— Что за черт! — воскликнул старый лингвист. — Ты перешел в иудейскую веру?

Вокруг стола грохнул хохот. Тяжелые красные вина, поданные к мясу, уже сильно подмочили трезвость гостей, лица раскраснелись, старческие глаза хмельно блестели. Профессор Фаркаш подождал, пока стихнет хохот. — Еще не перешел, — выговорил он медленно, — но завтра перейду.

— Браво, Зенон! — крикнул старый математик. Профессора снова закатились смехом. — Отлично, Зенон!.. Превосходно, Зенон! — слышалось со всех концов стола. — Но какая связь между твоим иудейством и этим пустующим стулом во главе стола? — спросил бывший ректор, кулаком отирая слезящиеся от смеха глаза. — Ха-ха-ха, это великолепно! Он переходит в иудейскую веру, ха-ха-ха! Да стул-то пустой здесь к чему, мой милый?

— Пророка Илью поджидаю, — сказал профессор Фаркаш.

Он встал, оперся кулаками о стол. — Почтенная соотечественница, почтенные соотечественники, — проговорил он, уставив глаза во главу стола. (— Так Илья пророк стал женского рода? — шепнул лингвист.) В связи с моим возвращением из Берлина я хотел бы сказать вам несколько слов. Четыре или пять дней назад перед Берлинским университетом, прямо на улице, у меня на глазах забили насмерть одного из самых одаренных моих слушателей, который, между прочим, был коммунистом. На следующий день последовало назначение Гитлера рейхсканцлером, очевидным образом легализировавшее этот дикий вид политического осуждения. Я взял свою шляпу, почтенные соотечественники, и вернулся домой. Что я не коммунист, в

пояснениях не нуждается, за собственную драгоценную шкуру мне бояться не приходилось, более того, не приходилось опасаться, что от меня потребуют участия в избиении и уничтожении еще оставшихся в живых коммунистов. Но я не хочу быть даже просто свидетелем там, где логику мысли заменяют крайне бесчеловечной акцией: убийством. Почтенные соотечественники, я ученый, я хочу создавать.

Профессор на мгновение умолк и хмурым бычьим взглядом обвел гостей.

— Это мой ответ и вот этому моему молодому другу, — проговорил он хрипло, — который заснул рядом со мной во время моей речи. И пусть это заметят себе те, кто намерен воспользоваться моими услугами.

Он поднял бокал.

— Я осушаю сей бокал за здоровье тех, кто пришел сюда отпраздновать мое возвращение. За здоровье моих единомышленников. За здоровье тех, которые науку и отечество…

Фаркаш вдруг замолчал, махнул белой, изъеденной кислотами рукой и сел. В дальнейшей беседе он почти не принимал участия, когда кто-либо из гостей уходил, вежливо провожал его в переднюю, затем возвращался на место и опять замыкался в молчании. Около часу ночи, когда стала прощаться последняя группа гостей и вместе с ними поднялся Шайка, глаза профессора были уже пересечены вдоль и поперек красными прожилками, а на двойном лбу блестели капельки пота. Взяв Шайку за плечо, он усадил его на прежнее место.

— Останешься со мной! — хмуро сказал он. — Если хочешь, можешь надеть свою шляпу, мне-то что.

Он позвонил лакею.

— Принеси-ка шляпу этому господину! — приказал он, подымая тяжелый взгляд на серое, рябое лицо слуги. — И держись свободнее, братец, не щелкай вечно каблуками. Ты не в казарме.

Впрочем, беседовать с Шайкой он явно не собирался; адъюнкт, притомившись от непривычной вечерней трапезы и вина, вскоре последовал примеру своего соседа, молодого Дёме, и сладко уснул, уронив голову на стол. Шляпа соскользнула на пол, профессор ее поднял и ласково водрузил ему на голову. До самого рассвета он просидел, попивая вино в одиночестве за длинным неубранным столом, к которому не подпустил слуг, часов в семь утра пошел в ванную комнату, помылся, сменил белье, переоделся. Тусклый свет зимнего утра свинцом давил на усталые глаза. Профессор выглянул в узкое оконце ванной: небо было низкое, невыразительное, равнодушное, меж заснеженных деревьев бродили туманы, рассеивались и возвращались вновь, взбирались к окну. По мостовой прыгал дрозд, потом взлетел на забор по ту сторону улицы и, подскочив, растаял в тумане.

Профессор вернулся в столовую, растормошил двух сонь.

— Пошли завтракать! — проворчал он. — Долго вы еще собираетесь сопеть здесь? Рюмку сливовой, горячий кофе, хорошую порцию зельца с уксусом и растительным маслом! Пошли.

На проспекте Миклоша Хорти прохожие горбились, придавленные низким, на самый затылок оседающим небом, утопая по щиколотки в глубоком снегу. Люди с лопатами убирали снег с мостовой, по трамвайным рельсам шел снегоочиститель.

— Ну-о, брат, что ты о них думаешь? — спросил профессор Шайку.

— О ком?

— Черт заешь тебя с потрохами, — выругался профессор. — Можно ли так поглупеть за два года!

Шайка покрепче надвинул шляпу на лоб.

— Беда в том, — сказал он, — что центральная проблема нации им не известна. По скромному моему разумению, еврейский вопрос — проблема десятая. Но покуда в стране насчитывается три миллиона безземельных крестьян…

— Будет проповеди читать! — буркнул профессор. — Я тебя не о коллегах-профессорах спрашиваю, а о швабах.

— О швабах?

— О швабах! — заорал профессор во всю мочь. Шагавший впереди человек в бекеше обернулся. — Что ты думаешь о швабах?!

Шайка быстро глянул в мутные, с красными прожилками глаза Фаркаша. Он знал своего профессора, знал: когда его глаза в красных прожилках, лучше уж быть с ним одного мнения.

— Думаю то же, что и господин профессор, — сказал он.

— Беда в том, — в полный голос кричал профессор, — что уже и здесь, дома, они садятся мне на шею. Всю Европу сожрать хотят… Эй, ты, чего ты все оборачиваешься?